Искатель, 1996 №5
Шрифт:
Дверь спальни открылась. Появился мрачный Слотер и быстро подошел к стоящим в ряд бутылкам, налил в свой стакан бурбону, потом отыскал бурбон, который оставил на столе, и медленно перелил содержимое одного стакана в другой. Фостер, мертвенно бледный, с блуждающими глазами, стоял в дверях. Голова его на тонкой шее повернулась в сторону Кори. У Фостера судорожно подергивался кадык.
— Уведите его, Алден, — сказал Слотер, не скрывая своего отвращения к Фостеру. — Пальцем больше не пошевельну, чтобы вытащить его из-за решетки.
— Я же говорил вам, —
Тот, сгорбившись, поплелся к выходу. Алден грубо схватил его за руку.
— А я-то надеялся задержаться в Калифорнии хоть на два дня, заранее радовался. В кои-то веки удалось вырваться на свободу — и все насмарку!
— Уводите его, да поскорее, — проворчал Слотер.
Алден и Фостер ушли, унеся с собой затхлый запах тюрьмы и нафталина.
— Ну что, довольны? — спросил Слотер Кори, закуривая новую сигарету. — Что дальше?
— Вы предпочли бы, чтобы я ни о чем не предупреждал этого человека? — возразил Кори.
— Он убийца.
— Пусть так, но он живой человек, и его следовало предупредить о возможных последствиях эксперимента. Вы забыли это сделать.
— Где прикажете мне взять нужного вам человека?
— Не знаю. На этот вопрос не могу вам ответить.
— Где найти человека, который сразу согласился бы подвергнуться этому опыту? Вы получили список людей, можно было бы выбрать одного из них.
— Повторяю еще раз, я не вполне готов к проведению этого опыта.
— Если бы мы были такие же щепетильные, как вы, ученые, поверьте мне, эта страна давно уже была бы ввергнута в состояние хаоса.
— Я ухожу — сказал Кори, берясь за ручку двери. — Всего хорошего.
— И вам хорошего Йом Кипура, — почти язвительно сказал Слотер.
Глава 4
— Вам надо бы после нейлы побывать в доме моего отца, — сказал Гиллель Мондоро, поправляя кипу[2] на своих густых черных волосах. — Вам покажется там, что вы в испанском гетто четырнадцатого века.
— Нейла — это «закрывающая» молитва Йом Кипура! — крякнула из кухни Карен. — Гиллель, не утомляй Дотторе своими рассказами о еврейских праздниках! (Когда-то у Кори был ассистент-итальянец, называвший его «дотторе». С тех пор такое обращение к Кори стало из нарицательного чуть ли не собственным именем).
Маленькую квартиру Гиллеля и Карен до краев наполнял запах жареной дичи. На тонкой домотканой скатерти, уже старенькой, стоял графин с вином. Стол был сервирован на три персоны серебряными ножами и вилками. В хрустальных бокалах, отражался свет, идущий от куда только ни вставленных свечей: в глиняные чашки, серебряные подсвечники и даже в маленькие стаканчики и рюмки.
Тонкое, смуглое лицо Гиллеля лучилось улыбкой. Кори никогда еще не видел Гиллеля таким домашним и добродушным. Но никогда
Гиллель ушел па кухню, и Кори почти сразу услышал оттуда смех Карен.
— Уходи, уходи отсюда! Кому сказано? Не мешай. Нашел время для всякой чепухи! И где? На кухне!
Гиллель вернулся, улыбаясь еще шире, чем прежде:
— Мой отец ни за что не поцеловал бы свою жену на кухне. Да еще во время Йом Кипура! Он бы счел это святотатством.
— Этот парень гиперсексуален! — крикнула из кухни Карен. — Поэтому я и вышла за него замуж.
Гиллель зажег несколько свечей, погруженных в масло.
— Каждый день — новый день, — сказал он, — и каждый день мы начинаем заново, с нуля. Но мы, евреи, — фаталисты. В праздник Рош А-Шана[3] судьба на год предначертана на небесных скрижалях. А в День Йом Кипура — Судный день — она предопределена навсегда и не может измениться.
— Значит, вы верите в предопределения? — спросил Кори.
Он знал, что вера и профессия Гиллеля существуют порознь, независимо друг от друга. Кори знал Гиллеля как хладнокровного, умного и трудолюбивого человека, ученого, чрезвычайно быстро схватывающего суть дела. Он понимал Кори, как говорится, с полуслова, и их сотрудничество было весьма плодотворным.
— Мы, евреи, говорили «Qne seza, seza»[4] задолго до того, как испанцы произнесли эти слова на своем языке, — сказал Гиллель.
Он разливал в бокалы вино, когда из кухни появилась Карен о супником на серебряном подносе.
— Пожалуйста, зажгите еще несколько свечей, Дотторе, — сказала она. — Каждый должен сделать что-нибудь полезное и хорошее в день искупления греков.
— Не знаю, какие грехи я должен искупать, — как бы рассуждая сам с собою, сказал Кори, но послушался Карен. — Чтобы грешить, надо иметь время, а у меня его нет. Вот уже три года, как я занят своей нынешней работой, и восемь лет, как не грешу.
Его забавляло ощущение, будто внешний мир удаляется куда-то. И напористый Слотер стал казаться нереальным, и даже университетские пела стали почти чужими и как-то померкли в его сознании.
Карен выключила электричество на кухне, и маленькая жилая комната разом окунулась в свет, излучаемый свечами и оттеняющий округлый лоб Карен, ее широко поставленные глаза и чувственные тубы. Гиллель и Карен казались Кори людьми из другой эпохи. Они могли бы быть финикийцами или египтянами, потомками фараонов, принцем и принцессой чистой крови, последними в своем роду. Они были похожи на брата и сестру, соединенных кровосмесительным браком. Их полное взаимопонимание не способно было нарушить никакое вторжение извне, даже дети. Гиллель и Карен, казалось, знают какие-то секреты, которые скрывают от Кори, но он чувствовал себя уютно, он видел, что принимают они его в своем доме от чистого сердца.