Искатель. 2009. Выпуск №6
Шрифт:
Во сне ей виделась всякая чертовщина. То брат Витёк, висящий в петле с перерезанным горлом; то мать, глядящая на нее из-под воды мертвыми глазами; то она сама, распростертая на асфальте. Татьяна с криком проснулась, встала, зажгла свет и пошла к зеркалу. Вгляделась в свое опухшее, с размазанной краской лицо.
В коридоре зазвонил телефон. Он звонил долго и настойчиво. Сначала Татьяна не хотела идти узнавать, кто звонит посреди ночи. Затем подумала, что, может, это ей, выругалась и вышла из комнаты.
«Алло, да, это я. Кто-кто? Ах, Виталик, это ты. Не узнала сразу твой голос. Горло болит? Что ж ты, котик, не пришел? Я тебя целый час ждала. Да… да… Понимаю… Смогу, конечно. У «Арагви»? Хорошо, переоденусь только и лечу, лечу».
Не подумав
В ту же секунду шарф стал затягиваться. Татьяна схватила его обеими руками, пытаясь ослабить, но тот давил все сильнее. Она захрипела и стала задыхаться. Шарфик ослабил хватку. Его свободный длинный конец вытянулся и потащил свою жертву к выходу из комнаты. Просторный коридор был весь черный. Подтащив Татьяну почти к самой опечатанной двери, мучитель дал ей отдышаться. Послышался крик кукушки. Тут же одновременно раскрылись входная и опечатанная двери, и появилась траурная процессия. Татьяна, лишаясь сознания, стала падать, но натянутый шарф не позволил это сделать, а, сдавив еще сильнее, тут же привел в чувство. За людьми в черном появилась лишь одна фигура, в саване и черном капюшоне. Поравнявшись с Татьяной, покойница резко откинула капюшон ц взглянула на нее. Татьяна заорала. Это была ее мать. Лицо, когда-то Верки-Шалавы, было бледно-синюшным. Пройдя мимо, она схватила конец шарфа костлявой рукой и повлекла Татьяну в комнату. Там отпустила шарф, отступила в сторону и оставила дочь одну в центре.
Знакомая читателю комната почти не изменилась с последнего посещения; лишь исчез помост, на месте петли висела люстра, да отодвинутые портьеры открывали распахнутые настежь створки окна, за которым висела полная луна.
— Что же ты, Татьяна, украденные у меня туфельки так и не примерила? — тихо спросила сидящая за столом девушка в белой рубашке и черном плаще.
Та подняла голову на знакомый голос и сразу узнала Анастасию Ильиничну. В отчаянии упав на колени, Татьяна с мольбой протянула к ней руки.
— Простите меня, ну простите меня, окаянную, дурь попутала. Верну я туфли и шарфик верну. Все, все, что есть, отдам, только отпустите, — она понимала, что говорит не то и что эти слова ей не помогут, но остановиться уже не могла. — И отравила вас не я, а вон мать моя, Шалава. Я только в коридоре стояла. Вот крест святой, что правду говорю. — Татьяна хотела перекреститься, но шарф сдавил ей горло с такой силой, что она упала на пол и захрипела.
— Ну что же, — так же тихо продолжала Анастасия, — если ты говоришь правду, то твоя мать тебя сама простит, но если нет, то не обессудь. А пока примерь-ка туфли.
Татьяна увидела рядом с собой лакированные лодочки и, не вставая с пола, судорожно попробовала натянуть одну из них на ногу. Но тщетно. Туфли ей были безнадежно малы.
— Помогите ей, — распорядилась Анастасия.
Из-за стола встал человек в черном. Двумя резкими движениями он надел обе. Татьяна попыталась встать на ноги и не смогла. Туфли стальными колодками сдавили ей ноги. Она завизжала, как свинья на заклании, но те все сильнее и сильнее стискивали ноги. Татьяна лежала на полу без движения, боясь шевельнуться от горячей боли. Анастасия обратила властный взгляд на ее мать. Бывшая Верка подошла к столу и, налив из хрустального графина пол стакана мерцающей жидкости, медленно пошла к дочери. Подойдя вплотную, она резким движением протянула ей хрустальный стакан: «Пей, стерва, спасай свою душу». Татьяна, с ужасом глядя то на стакан, то на мать, стала отползать в сторону. «Нет, нет, нет», — шептали ее губы. Она ползла все быстрее и быстрее, пока не достигла окна. Здесь она встала на колени, легла грудью на
Шел 1948 год. Москва еще не полностью отошла от войны. Частенько можно было увидеть тогда уже штатских мужчин, но одетых в военные кители или гимнастерки без погон, брюки-галифе, сапоги, а то и в шинели. С войны пришли к нам кожаные пальто. Одежда женщин не блистала разнообразием. Темные юбки, блузки, жакеты, на головах беретики или маленькие шляпки. Зимой многие ходили в валенках с калошами, в теплых матерчатых ботинках и даже в меховых полярных унтах. У женщин в этот период года в моде были муфты. Однако постепенно красок в одежде становилось все больше. Запестрели абрикосовые, фиолетовые, малиновые, сиреневые, оранжевые тона. Женщины стали носить платья и блузки из креп-сатина, креп-жоржета, креп-марокена. У состоятельных граждан в моду входили панбархат и белая китайская чесуча.
Жить становилось легче, жить становилось веселее. Вспоминаю, у меня в детстве, не считая кубиков, было всего две игрушки. Большой плюшевый медведь с оторванным ухом и железная полуторка, выкрашенная в зеленый цвет. Я очень любил медведя и клал его с собой спать. В этом году игрушек в магазинах стало больше.
Тем не менее игры наши не отличались особым разнообразием. В школе на переменках мы играли в фантики и перышки. В «фантики» — это когда складывают их маленьким конвертиком, и играющие, положив такой конвертик на открытую ладонь, бьют пальцами о край подоконника. Следующий игрок таким же ударом стремится накрыть своим фантиком конвертик соперника. Накрыл — фантик твой. Таким образом, некоторые собирали большие коллекции нарядных цветных бумажек. В «перышки» игра была серьезней и требовала определенных финансовых затрат на их приобретение. Мы, школьники, в то время писали деревянными ручками с железными наконечниками, куда вставлялись перья. Писали чернилами, которыми к концу дня ухитрялись измазать не только пальцы, но часто и физиономии. Перья, в основном, были «№ 86» и «рондо» — «скелетики», как мы их называли. Правила были просты. Перо соперника лежит «на животе», ты подводишь острый кончик своего под его «шейку» и резким ударом чем-нибудь по тупому концу подбрасываешь в воздух. Если перышко противника легло на спину — оно твое.
Но это в школе, а дома зимой основным нашим увлечением были коньки. Кататься ходили на Патриаршие пруды, или «Патрики», как их называли. Зимой пруд замерзал и становился общедоступным бесплатным катком. Все мальчишки здесь были экипированы одинаково. Приходили в валенках с коньками под мышкой, садились в снег, вдевали ноги в веревочные петли, привязанные к конькам, а затем, чтобы те не слетали с ноги, вставляли круглые деревянные палочки в петлю и закручивали ее. Потом закрепляли конец палочки в другой петле. Вот и все. Коньки тогда были почти сплошь «снегурочки» с загнутыми носами и насечкой для отталкивания от льда. Лишь позже стали появляться «гаги». «Норвежки» мы тогда видели только у взрослых спортсменов на больших катках, а о «канадах» даже не слышали. Конечно, все мальчишки мечтали в то время о «гагах», но время было еще тяжелое, безденежное, а стоили они дорого.
Приближался Новый год. На площади Пушкина понастроили ярких щитовых теремков, в которых продавали елочные украшения, сладости, разнообразную выпечку и игрушки. Вокруг высоченной наряженной елки по золотой цепи ходил большой механический кот. Между павильонами висели разноцветные гирлянды из электрических лампочек, играла музыка. Вечером все это сверкало и переливалось. Здесь было очень интересно и весело. Даже не имея денег, мы, мальчишки, толпами ходили сюда и глазели на сказочные терема и изобилие.