Искатели счастья
Шрифт:
Вся ее фигура источала гнев и презрение. Гнев и презрение. Девушка с облегченной авоськой шагала, не оглядываясь. Я сунул несколько яблок за пазуху, одно обтер и надкусил.
Она вошла в метро...
… Прежде чем шагнуть с движущейся ступеньки, она оглянулась. Как дикая птица, почувствовала взгляд охотника из-за куста. «Хвост» обнаружен. Преследование потеряло тайну.
Теперь мы поднимались. Я плыл на десять ступенек ниже. Ее ноги, как два ослепительных черных луча, били в глаза. Затем ее поглотила телефонная будка. Я прислонился к пустому лотку
Итак, телефонный разговор.
Румяным яблоком я выбил по стеклу будки три точки, три тире, три точки. Сигнал SOS. В ответ гневный взгляд карих глаз. Шевелящиеся губы... Розовая мочка уха, прижатая трубкой...
Я выкинул вверх три пальца - символ автоматного лимита.
Дверца будки распахнулась. Мы стоили лицом к лицу. Я превратился во фруктовое дерево.
– Ваши яблоки,- сказал я и посыпался плодами в ее авоську.
Красный свет - неприязнь, испуг. Желтый - раздумье, колебание. Зеленый - доверие.
Три раза мигнул светофор в ее глазах. И вот уже я держу авоську, как победный трофей преследования. Почему смолк город? Куда пропали прохожие? Их нет; мы - два космонавта под одним шлемом в безвоздушном пространстве».
– А это очерк главного героя, - сказала Ирэн тихо и серьезно. Так она говорила, когда прикасалась к чьему-нибудь таланту. - Он привез его в редакцию из командировки на пастбище. Представляешь, ему лишь семнадцать! Чуть больше, чем тебе, когда ты мне читал свои стихи и рассказы. Послушай, Юра:
«И двинулся аргиш! Вскинули олени головы с раскидистыми ветвями, переступили тонкими под коленом и широкими у копыта ногами, пробуя твердость земли, закатили выпуклые, со слезой глаза, задрожали всей кожей — и пошли... Первые дни авалаканчика, шаткого и податливого на малый порыв ветра, первые дни жизни длинноногого уродца с круглым взором, отражающим весеннее величие земли, протекают в полнейшей беззаботности. Мать кормит его молоком, а человек-пастух следит за его сердцебиением. И уже в эту пору косой надрез на ухе новорожденного определяет его судьбу. Быть ему домашним зверем и служить ему человеку!
Окрепнут его ноги, пойдут в рост бугорки на темени, прикрытые пока светлой шерсткой, заживет порез на ухе. Но уже нельзя ему надеяться на даровое молоко матери. Летом будет он кружить вместе со своими собратьями в мучительном хороводе, подгоняемый оводами и мошкарой, осенью познает сладость первого гриба, зимой обдерет рога в тесных просветах между лиственницами и проверит силу копыт, разбивающих пласты снега вплоть до ягеля... Всем наделила его природа. Только крыльев ему не дано, чтобы летать в небесах на птичий лад».
Она закрыла журнал и опустила его на колени. Перед нами простирались зовущие светлые дали. Занимался голубовато-золотистый закат. Стояла тишина. Даже трамваи прекратили звенящий бег по рельсам. Даже голуби притихли и расселись по траве.
– Это, как полёт в небо!
– говорила она взволнованно.
– Это как пощечина всем нам, ползающим по земле. Это… счастье быть таким возмутительно талантливым.
– Дай почитать, - сказал я.
– Очпрошу.
– Возьми, конечно. Это я для тебя взяла из библиотеки. Мне этот Кротов моего друга детства Юрочку напомнил.
– Поду-у-у-умаешь, - пропела Дашенька, ковыряя ботиночком траву на газоне, - я тоже дядю Юру «ай лав ю»!
– Потом повернулась ко мне и, склонив голову к плечику, улыбнулась: - А когда я вырасту и стану большой, ты будешь со мной в стогу сена кувыркаться?
– Почему в стогу сена?
– спросил я девочку, слегка ошеломленный.
– А потому что, когда в кино любовь показывают, дядя с тетей в стогу кувыркаются и смеются. Я тоже так хочу.
– Обязательно, Дашенька, - сказал я как можно серьезней под ехидное прысканье взрослых, - разве я смогу отказать такой очаровательной принцессе, как ты?
– Договорились! А можно я опять к тебе на шею сяду?
– Можно, конечно!
Девочка шустро заняла свое место на моем загривке. Я обхватил её тонкие ножки одной рукой, другой взял под руку Ирэн и мягко спросил:
– Что с тобой?
– Меня Виктор бросил…
– Ну, и ничего! Ты у нас самая красивая и умная. У тебя нежное сердце. Этот бледномордый волчара и мизинца твоего не стоит.
– Правда?
– Конечно, другиня! Ты самая лучшая девушка Нижнего Новгорода и прилегающих окрестностей. Вот этих. Посмотри!
– Я показал рукой на обширный разлив Волги до самого горизонта и расплавленное золото высокого неба.
– И ты…Представляешь, от Олега я такое о женщине слышал впервые: ты че-ло-век! Как утверждал великий Горький, - ты звучишь гордо!
– Спасибо, Юрочка, - вздохнула она, благодарно пожимая мое предплечье.
– Знаешь что, приходите ко мне завтра часикам к пяти. Я вас с Олегом отблагодарю за сегодняшний день.
Однако, темнело. Не смотря на ропот Кристины и причитания Дашеньки, мы отправили их домой спать. Сами же решили съездить в кинотеатр Минина на одноименную улицу, что у Верхневолжской набережной. Там уже который месяц постоянно шли фильмы Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» и «Этот безумный, безумный, безумный мир». Мы неоднократно слышали восторженные отзывы о них. Нам достались билеты на последний сеанс - на «Обыкновенный фашизм». Уже само начало фильма сразу ввело нас в состояние наивысшей концентрации внимания: улыбающиеся дети, обнимающиеся влюбленные - всё так мирно, тихо… И вдруг - горы полускелетов, трупов в концлагере. За кадром знаменитый баритон Ромма, добрый, мудрый в мирных сценах - и жесткий, саркастический во время демонстрации фашистского безумия, лжи, показухи, звериной жестокости.
Обе серии - три с половиной часа - мы пребывали в напряжении. У меня в голове роились тысячи мыслей и ассоциаций, требующих осмысления, я их запоминал, чтобы потом обязательно обсудить, может с Олегом, или с кем-нибудь еще, только обязательно проанализировать и обсудить. Нас уже приучили, что при нашей советской власти авторы сильных фильмов, книг, статей, живописных полотен вынуждены прибегать к приему иносказания, скрывая истинные идеи за ширмой сказки, легенды, бичевания легальных, общепризнанных преступлений… У меня не оставалось сомнения, что автор клеймит не только фашизм, но и любую тоталитарную власть, которая держится на страхе, насилии и зомбировании масс, которая эксплуатирует самые низменные человеческие страсти: гордость, властолюбие, зависть, жестокость и страх.