Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

— Почему?

— Откуда мне знать? Приказывают — и все.

— А СС? Этих ты видел?

— Нет.

Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.

— Будешь выходить? — спросил он Бухера.

— Нет.

От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет,

ему еще останется лет сорок жизни, — думал пятьсот девятый. — Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» — подумал он.

Бергер вернулся.

— Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.

Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.

Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.

— Вон там, видишь? — прошептал он, широко раскрывая рот.

— Что? — спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.

— Справа, сзади — золотая коронка.

Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.

— Да, — сказал пятьсот девятый. — Вижу.

На самом деле он ничего не видел.

— Выньте ее.

— Что?

— Выньте ее, — прошипел Ломан нетерпеливо.

Пятьсот девятый глянул на Бергера. Тот покачал головой.

— Она же прочно сидит, — сказал пятьсот девятый.

— Тогда рвите вместе с зубом. Зуб наверняка слабый. Бергер запросто вырвет. У себя-то в крематории рвет. А вдвоем вы тем более управитесь.

— Зачем ты хочешь его вырвать?

Веки Ломана приподнялись и тут же медленно опустились. Были они, как пленка на жабьих глазах, — совершенно без ресниц.

— Будто сами не знаете. Золото. Купите себе жратвы. Лебенталь вам его обменяет.

Пятьсот девятый не ответил. Менять золотую коронку — штука опасная. При поступлении заключенного в лагерь все золотые пломбы, а тем более коронки тщательно регистрировались, а в случае смерти перед кремацией столь же тщательно изымались. Если СС обнаружит недостачу коронки, которая значится в реестре, — за такое ответит весь барак. Никто не получит ни крошки еды, покуда коронку не вернут. А того, кто ее припрятал, непременно повесят.

— Выньте ее, — пыхтел Ломан. — Это же легко. Возьмите клещи. Проволокой тоже можно.

— У нас нет клещей.

— Тогда проволокой! Сделаете петельку — и порядок.

— Проволоки у нас тоже нет.

На глаза Ломана снова упала пленка век. Силы его иссякали. Губы шевелились, но язык уже не выговаривал

слова. Все его тело плоско обмякло, и только в трепете черных, иссохших губ еще сосредоточился крохотный бурунчик жизни, сопротивлявшийся свинцовому оцепенению.

Пятьсот девятый выпрямился и взглянул на Бергера. Видеть их лица Ломан не мог — между ними и Ломаном были теперь дощатые нары.

— Как его дела?

— Шансов никаких.

Пятьсот девятый кивнул. Смерть была здесь столь частой гостьей, что скорби хватало лишь на такой вот кивок. Пыльная полоса солнечного света выхватывала из темноты пятерых лагерников, что — ни дать ни взять голодные обезьяны — устроились на верхних нарах.

— Скоро он там перекинется? — спросил один, почесывая под мышками и зевая.

— А тебе-то что?

— Так нам лежак его занимать. Кайзеру и мне.

— Получишь, получишь ты свой лежак.

Говоря это, пятьсот девятый поднял голову и какое-то время смотрел вверх, на зыбкую полоску света, которая так не вязалась с затхлым воздухом барака. Кожа того, который ждал смерти Ломана, напоминала шкуру леопарда — вместе с лучами солнца на нее легли и черные пятна с оконного стекла. «Леопард» сунул в рот пригоршню гнилой соломы и стал жевать. Несколькими лежаками дальше что-то не поделили двое доходяг: раздались пронзительные, тонкие крики и вялые, бессильные шлепки.

Пятьсот девятый ощутил слабое шевеление под коленкой — это Ломан дергал его за штанину. Он снова наклонился.

— Выньте ее! — шептал Ломан.

Пятьсот девятый присел с краю на нары.

— Мы ничего не сможем на нее обменять. Слишком рискованно, понимаешь? Никто не пойдет на это.

Рот Ломана судорожно задергался, с трудом выталкивая слова.

— Им она не должна достаться, — бормотал он через силу. — Только не им. Я платил сорок пять марок. В двадцать девятом. Только не этим! Выньте!

Внезапно он скорчился и застонал. Кожа лица подернулась морщинами только в уголках глаз и губ — других мускулов, чтобы отреагировать на боль, на лице не осталось.

Немного погодя он снова вытянулся на нарах. Из груди его исторгся тяжкий стон боли и стыда.

— Да не думай ты об этом, — утешил его Бергер. — Вода у нас еще есть. Эка важность. Подотрем.

Некоторое время Ломан лежал тихо.

— Обещайте мне, что вы ее вынете, прежде чем меня унесут, — прошептал он затем. — Когда я окочурюсь. Уж это-то вы можете.

— Ладно, — сказал пятьсот девятый. — Ее не зарегистрировали, когда тебя брали?

— Нет. Обещайте! Только наверняка!

— Обещаем. Наверняка.

Глаза Ломана снова подернулись пеленой, потом успокоились.

— А что это было там — недавно?

— Бомбы, — ответил Бергер. — Город бомбили. В первый раз. Американцы.

— О-о!

— Да, — сказал Бергер тихо, но твердо. — Возмездие все ближе. За тебя, Ломан, тоже отомстят.

Пятьсот девятый мгновенно поднял глаза. Но Бергер стоял так, что лица его не было видно — только руки. Пальцы их сейчас то сжимались, то снова разжимались, словно душат чью-то невидимую глотку — отпускают и снова принимаются душить.