Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Странно, что они столько лет этого не замечали.
Он еще раз попробовал отдать честь по-военному. Медленнее! Не так быстро! Он взглянул на себя в зеркало шкафа, отступил на несколько шагов, потом подошел и отрапортовал:
— Господин генерал, имею честь вверить вам…
В общем, примерно так. Раньше при этом еще отдавали шпагу. Наполеон III под Седаном — он вспомнил картинку, знакомую еще со школы. Шпаги у него нет. Револьвер? Исключено! С другой стороны, при оружии ему тоже нельзя оставаться. Как все-таки ему не хватает настоящей военной выучки! Может, кобуру и портупею снять заранее?
Он еще раз отрепетировал подход с рапортом. Но не так близко, конечно! Остановиться, не доходя нескольких
— Господин генерал…
А может, даже: «Господин камрад»? Нет, если это генерал, то тогда, конечно, нет. Но зато, может быть, строгое приветствие, отдать честь, а потом рукопожатие? Короткое, корректное. Конечно, не тряся руку. В конце концов, уважение неприятеля к неприятелю. Офицера к офицеру. По сути-то, все они товарищи, в высшем смысле, пусть даже из враждующих лагерей. Да, он проиграл, но в честном бою. Почет мужеству побежденного.
Нойбауэр чувствовал, как вся его почтмейстерская душа содрогается от упоительного восторга. Он ощущал величие исторического момента.
— Господин генерал…
Вот так. С достоинством. Потом рукопожатие. А после, возможно, и краткий совместный ужин, как это, говорят, бывало в старину между истинно рыцарственными противниками. Роммель с пленными англичанами. Жаль, английского он не знает. Но ничего, переводчиков среди заключенных сколько угодно можно найти.
Как, однако, быстро осваиваешься с этой старинной манерой по-военному отдавать честь! По сути-то, фанатиком-нацистом он никогда и не был. Скорее, чиновник, служащий, да, верный служака отчизны. Нацисты — другие: Вебер и прочий сброд, Диц и его шайка — вот это нацисты.
Нойбауэр достал себе сигару. «Ромео и Джульетта». Лучше их курить. Оставить четыре-пять штук, на донышке. При случае угостить неприятеля. Хорошая сигара многое помогает преодолеть.
Он попыхивал сигарой. А что, если неприятель захочет все-таки осмотреть лагерь? Что ж, прекрасно. А если что не понравится — так ведь он действовал только по приказу. Солдаты это видели. Порой сердце кровью обливалось, но что поделаешь…
И тут его осенило. Еда! Вкусная, обильная пища! Вот оно! Это первое, что всегда проверяют. Надо немедленно распорядиться усилить рацион питания, этим он покажет, что сразу же, как только над ним перестал властвовать приказ, он начал делать для заключенных все, что в его силах. Пожалуй, он лично отдаст распоряжение старостам обоих лагерей. Они сами арестанты. И потом, при необходимости, дадут показания в его пользу.
Штайнбреннер стоял перед Вебером. Лицо его сияло от усердия.
— Двое заключенных застрелены при попытке к бегству, — докладывал он. — Прямые попадания в голову.
Вебер медленно встал и небрежно присел на угол своего письменного стола.
— С какого расстояния?
— Одного с тридцати, другого с сорока метров.
— Правда, что ли?
Штайнбреннер покраснел. Он стрелял в обоих арестантов почти в упор, но так, чтобы на ранах не осталось следов пороха.
— И действительно при попытке к бегству? — спросил Вебер.
— Так точно.
Оба знали — никакой попытки к бегству в помине не было. Просто так называлась любимая забава эсэсовцев. С головы арестанта срывали шапку, кидали ее через плечо и приказывали принести. Когда заключенный проходил мимо, ему стреляли в спину или в затылок — попытка к бегству. А меткий стрелок получал обычно за это несколько дней отпуска.
— В отпуск захотел? — спросил Вебер.
— Никак нет.
— Почему нет?
— Подумают, будто я хочу слинять.
Вебер, приподняв брови, покачивал ногой. Солнечный зайчик, отразившись от сверкающего голенища его сапога, забегал туда-сюда по голой стене, словно яркая одинокая бабочка.
— Значит, ты не боишься?
— Нет. —
— Это хорошо. Нам нужны надежные люди. Особенно сейчас. — Вебер давно уже наблюдал за Штайнбреннером. Парень ему нравился. Такой молодой, а все-таки в нем еще сохранилось что-то от того фанатизма, которым прежде так славилась СС. — Особенно сейчас, — повторил Вебер. — Нам нужна сейчас СС внутри СС. Ты меня понял?
— Так точно! По крайней мере надеюсь, что да.
Штайнбреннер снова зарделся. Вебер был его кумиром. Он восхищался им слепо и безоглядно, как мальчишка своим любимым героем, каким-нибудь вождем индейцев. Он слышал о мужестве, проявленном Вебером в митинговых сражениях тридцать третьего, знал, что в двадцать девятом тот участвовал в убийстве пяти рабочих-коммунистов и получил за это четыре месяца тюрьмы; этих рабочих среди ночи повытаскивали из постелей и на глазах у домочадцев затоптали насмерть. Дошли до него и легенды о жестоких допросах, которыми Вебер прославился в гестапо, и о его беспощадности к врагам народа. Единственное, чего Штайнбреннер желал всей душой, — это стать таким же, как его идеал. Он вырос уже под диктовку партии. Ему было семь лет, когда национал-социализм пришел к власти, и в каком-то смысле он был законченным продуктом нацистского воспитания.
— Слишком многие попали в СС без тщательной проверки, — сказал Вебер. — Теперь начнется отбор. Только теперь выяснится, что такое элита. Тухлые времена вольготной жизни прошли. Ты это понимаешь?
— Так точно! — Штайнбреннер стоял навытяжку.
— У нас тут есть уже человек десять — двенадцать надежных людей. Под лупой выискивали. — Вебер посмотрел на Штайнбреннера испытующе. — Приходи сегодня вечером в половине девятого сюда же. А там видно будет.
Штайнбреннер лихо повернулся и, чеканя шаг, вышел. Вебер встал, обошел вокруг стола. «Одним больше, — подумал он. — Уже достаточно, чтобы в последнюю минуту испортить старику всю его обедню». Он ухмыльнулся. Он давно заметил, что Нойбауэр хочет предстать этаким добела отмытым херувимом и все свалить на него, Вебера. Последнее-то ему безразлично, за ним и без того числится более чем достаточно, но вот добела отмытых херувимов он терпеть не может…
День тянулся своим чередом. Эсэсовцы уже почти не заходили в зону. Они, правда, не знали, что у заключенных есть оружие, и осторожничали не из-за этого. Даже с сотней револьверов лагерники в открытом бою недолго продержались бы под пулеметным огнем. Само количество арестантов — вот что стало вдруг отпугивать эсэсовцев.
В три часа по репродукторам были объявлены фамилии двадцати заключенных: всем им надлежало через десять минут прибыть к главным воротам. Это могло означать все, что угодно: допрос, письмо из дома или смерть. Тайное руководство лагеря распорядилось: всем двадцати немедленно из своих бараков исчезнуть, причем семерых тут же переправили в Малый лагерь. Некоторое время спустя объявление по радио повторили. Все вызванные были из политических. И ни один не явился по вызову. Это был первый случай, когда лагерь открыто отказывался подчиниться приказу. Вскоре после этого пришла команда всем выйти на построение. Тайное лагерное руководство в ответ передало директиву: всем оставаться в бараках. При построении на плацу заключенных перестрелять легче легкого. Что до Вебера, то он с удовольствием пустил бы в дело пулеметы, но столь открыто выступать против Нойбауэра он все же не решался. Между тем подпольное лагерное руководство через канцелярию успело выведать, что приказ отдан не Нойбауэром, а именно Вебером. Вебер тут же приказал объявить по репродукторам, что лагерь не получит еды, пока не выйдет на построение и не будут выданы двадцать политических заключенных.