Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

В четыре часа пополудни пришел приказ от Нойбауэра. Старосты обоих лагерей должны немедленно к нему явиться. Старосты приказу подчинились. Лагерь замер в напряженном ожидании: вернутся или нет?

Они вернулись полчаса спустя. Нойбауэр показал им пришедший приказ на этапирование. Это был уже второй приказ. Ему надлежало в течение часа собрать две тысячи заключенных и колонной вывести за ворота лагеря. Нойбауэр сказал старостам, что со своей стороны готов отложить исполнение этого приказа до завтрашнего утра. Руководство лагерного подполья тотчас же собралось в госпитале на совещание. Первым делом они потребовали, чтобы эсэсовский врач, начальник госпиталя доктор Хоффман, тем временем тоже переметнувшийся, использовал свое влияние на Нойбауэра и уговорил того отложить

до завтра вызов двадцати политических, а заодно и отменить построение. С отменой этих распоряжений автоматически отпадал и запрет на выдачу еды. Врач отправился к Нойбауэру тотчас же. Подпольщики постановили на следующее утро людей на этап ни при каких обстоятельствах не выводить. Если СС попытается все же собрать две тысячи человек, ответить на это саботажем. Люди должны прятаться по баракам, разбегаться по закоулкам. Лагерная пожарная дружина, состоявшая из арестантов, обещала в этом деле поддержку. По некоторым сведениям и СС, за исключением десяти — двенадцати головорезов, не собиралась проявлять в этом деле слишком большого рвения. Это сообщение пришло от шарфюрера СС Бидера, который считался надежным информатором. Напоследок стало известно о решении двухсот чешских заключенных. Они заявили, что, если этап все-таки начнут формировать, они готовы пойти первыми, чтобы спасти двести других товарищей, которые идти не в силах.

Вернер в больничном халате сидел у дверей тифозного отделения.

— Одного дня хватит, — пробормотал он. — Нынче каждый час на нас работает. Хоффман все еще у Нойбауэра?

— Да.

— Если он ничего не добьется, будем сами себя выручать.

— С боем?

— Ну, не то чтобы прямо с боем. Наполовину. Но только завтра. Завтра мы будем вдвое сильней, чем сегодня. — Вернер выглянул в окно, потом снова взялся за свои таблицы. — Значит, так, еще раз. Хлеба у нас на четыре дня, если по пайке в день. Мука. Крупы и макарон у нас…

— Что же, так и быть, господин доктор. Возьму это на себя. До завтра. Нойбауэр посмотрел вслед уходящему врачу и даже тихонько присвистнул. «И ты туда же! — подумал он. — Что ж, по мне так ради Бога. Чем больше, тем лучше. Легче будет друг дружку выгораживать». Он бережно положил приказ об этапировании в свою заветную папку. Потом натюкал на портативной машинке распоряжение перенести этапирование на завтра и подколол туда же. Открыл сейф, упрятал в него папку и повернул ключ. Этот приказ — просто подарок судьбы. Он снова извлек папку из сейфа и опять открыл машинку. Медленно, двумя пальцами настукал еще один документ: отмену распоряжения Вебера о запрете на выдачу еды. И свой контрприказ — приготовить для всего лагеря сытный ужин. Все это мелочи, конечно, но каждая имеет значение.

В казармах СС царило уныние. Обершарфюрер Камлер с тревогой прикидывал, дослужился ли он до пенсии, и если да, будут ли ему ее платить; студент-недоучка, он никакого другого дела в жизни не знал и получить работу не надеялся. Рядовой СС Флорштедт, в прошлом подмастерье гестаповского палача, с тоской гадал, все ли пациенты, прошедшие через его руки между тридцать вторым и тридцать пятым, точно умерли. Ему очень хотелось верить, что все. Примерно о двадцати он знал доподлинно. Он их собственноручно доконал кого хлыстом, кого ножкой стола, кого кожаной плеткой. Но оставались еще примерно десять, в которых он слегка сомневался. Шарфюрер Больте, бывший приказчик, много бы дал сейчас тому юристу, который бы просветил его, истек или не истек срок давности по растратам, совершенным Больте еще на коммерческом поприще. Специалист по уколам, гомосек Ниман, давно завел себе дружка в городе, который обещал раздобыть ему фальшивые документы; но Ниман не очень-то дружку верил и про себя твердо определил, что самый последний укол достанется именно ему. Рядовой СС Дуда решил любыми путями пробиваться в Испанию, а потом в Аргентину; он считал, что в такие суровые времена всегда есть нужда в людях, которые ни перед чем не остановятся. Бройер у себя в карцере был занят тем, что убивал католического викария Веркмайстера посредством медленного, с перекурами, удушения. Шарфюрер Зоммер, низкорослый и злобный человечек, находивший особую радость в том, чтобы истязать до истошных криков именно высокорослых арестантов, просто пребывал

в тоске, как перезрелая девица, осознавшая, что ее золотые деньки безвозвратно миновали. Еще полдюжины эсэсовцев надеялись, что заключенные напишут им положительные характеристики. Кое-кто еще продолжал верить в победу Германии. Были и такие, кто хоть сейчас готов был перейти к коммунистам. Еще некоторые вдруг поняли, что никогда и не были настоящими нацистами. А многие вообще ни о чем не думали, просто потому, что их этому не обучили, но в глубине души каждый лелеял довод, что действовал только по приказу и это освобождает его от всякой личной и нравственной ответственности.

— Уже больше часа, — сказал Бухер.

Он смотрел на опустевшие пулеметные вышки. Часовые покинули их, а смена так и не пришла. Такое иногда случалось и прежде, но только на очень короткое время и только в Малом лагере. Сейчас же часовых не было видно нигде.

Казалось, этот день длился то ли пятьдесят часов, то ли всего три, до того он выдался нервный. Все были обессилены, даже говорить — и то было трудно. Сперва они не обратили внимания, что на пулеметных вышках никого нет. Потом Бухер это заметил. И он же углядел, что часовых нет и вокруг Рабочего лагеря.

— Может, они вообще уже смылись?

— Да нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь.

Они продолжали ждать. Часовые не приходили. Зато объявили ужин. Разносчики еды сообщили, что эсэсовцы все еще тут. Правда, судя по интенсивным сборам, готовятся драпать.

Наконец принесли еду и им. Тут же возникла тихая, обессиленная драка. Вконец изголодавшиеся скелеты рвались к бачку, пришлось их отгонять.

— На всех хватит! — надрывался пятьсот девятый. — Тут больше, чем всегда! Гораздо больше! Каждому достанется!

Наконец люди успокоились. Самые сильные образовали вокруг бачка оцепление, и пятьсот девятый начал раздачу. Бергер все еще скрывался в больничке.

— Нет, вы только поглядите! Даже с картошкой! — изумлялся Агасфер. — И жилы! Вот чудеса-то!

Баланда была и впрямь много гуще обычного, и выдали ее почти вдвое больше, чем всегда. Хлеба тоже дали двойную порцию. Конечно, и этого было куда как недостаточно, но обитателям Малого лагеря подобная щедрость казалась непостижимой.

— Старик сам следил за раздачей, — рассказывал Бухер. — За все время, что я здесь, такого не припомню.

— Алиби себе зарабатывает.

Лебенталь кивнул.

— Они нас совсем за дурачков считают.

— Если бы так! — Пятьсот девятый поставил подле себя пустую миску. — Они вообще не дают себе труда о нас думать. Они просто считают, что мы такие, как им хочется, и баста. Они во всем так. Они всегда и все знают лучше всех. Потому и войну проиграли. Они же все-все знали — и про Россию, и про Англию, и про Америку.

Лебенталь рыгнул.

— Какой божественный звук, — сказал он почти с благоговением. — Великий Боже, даже не помню, когда я в последний раз рыгал!

Все были возбуждены и измотаны. Все говорили наперебой, почти не слушая друг друга. Они лежали словно на незримом острове. Вокруг них умирали мусульмане. Умирали, несмотря на наваристую баланду. Доходяги, они медленно передвигались на своих паучьих конечностях, стонали, кряхтели, о чем-то иногда перешептывались и проваливались то ли в забытье, то ли в вечный сон.

Распрямившись, насколько хватило сил, Бухер медленно прошел через плац-линейку и направился к двойному ограждению из колючей проволоки, за которым находились женские бараки. Он прислонился к ограде.

— Рут!

Она стояла на другой стороне. Закатный свет окрасил ее лицо румянцем, словно она не один, а уже много раз сытно поела.

— Смотри, мы стоим. В первый раз вот так, в открытую, и ничего не боимся.

Она кивнула. Слабая улыбка пробежала по ее лицу.

— Да. В первый раз.

— Как будто это всего лишь садовая ограда. Можно прислониться и поговорить. Как ни в чем не бывало. Без страха. Просто садовая ограда, весной.

Без страха? Да нет, не совсем так. Чуть ли не каждую секунду они озирались, да и на пустые вышки то и дело посматривали. Слишком глубоко в них засел страх. Они это знали. Как знали и то, что в конце концов они этот страх преодолеют. Они улыбались друг другу, и каждый старался дольше другого не отводить глаз, не поддаваться этой пугливой оглядке.