Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Дизентерия, — пояснил Вебер. — По сути, это ведь место, где у нас отлеживаются больные.
— Ах да, больные, правильно. — Нойбауэр тотчас же принялся развивать подброшенную ему мысль. — Больные, дизентерия, отсюда и вонь. В больнице было бы ничуть не лучше. — Он в раздумье огляделся по сторонам. — А нельзя их хотя бы выкупать?
— Слишком велика опасность заражения. Потому мы и содержим эту часть лагеря в довольно строгой изоляции. А банный блок у нас совсем в другом конце.
При упоминании о заразе Нойбауэр невольно отступил на шаг назад.
— А белья у нас достаточно, чтобы им сменить? Старое тогда, наверно, придется сжечь, да?
— Не
— Ну и хорошо, — сказал Нойбауэр с облегчением. — Значит, чистое белье и сколько-нибудь курток без дыр или что там у нас еще есть? Раздать по баракам хлорную известь и дезинфицирующие средства. Тогда сразу будет совсем другой вид. Вот вы, запишите, — распорядился Нойбауэр. Первый староста лагеря, весьма упитанный арестант, усердно принялся записывать. — Всемерное соблюдение чистоты, — продиктовал Нойбауэр.
— Всемирное соблюдение чистоты, — как прилежный ученик повторил староста.
Вебер с трудом подавил усмешку. Нойбауэр повернулся к заключенным.
— У вас все есть, что вам положено?
Ответ за двенадцать лет был разучен досконально.
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
— Ну и отлично. Продолжайте.
Нойбауэр еще раз огляделся по сторонам. Вокруг одни черные старые бараки, унылые, как гробы. Он задумался — и внезапно его осенило.
— Какую-нибудь зелень посадить надо, — заявил он. — Кустарник с северной стороны и цветочный бордюр вот здесь, вдоль южной стенки. Это придаст оживление. У нас ведь в садоводстве, кажется, есть кое-что?
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер.
— Тогда в чем дело? Сразу и начинайте. Кстати, бараки в Рабочем лагере тоже стоит обсадить. — Нойбауэр все больше вдохновлялся своей идеей. В нем проснулся садовод-любитель. — Даже одна клумбочка фиалок, — хотя нет, лучше примул, желтое как-то веселей, да и заметней… — Двое арестантов начали медленно оседать на землю. Никто не шелохнулся, чтобы им помочь. — Да, примулы, у нас примул достаточно?
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер! — Толстый староста стоял навытяжку. — Примул достаточно. Распустившихся.
— Ну и хорошо. Выполняйте. И пусть лагерный оркестр время от времени вон там, внизу, играет, чтобы и эти тоже слышали.
Нойбауэр повернулся и пошел. Вслед за ним тронулась и вся свита. Он снова понемногу успокаивался. Жалоб у заключенных нет. Долгие годы не слыша никаких возражений, он привык выдавать желаемое за действительность. Вот и сейчас он был уверен, что заключенные видят его таким, каким ему, Нойбауэру, хотелось выглядеть: человеком, который в трудных условиях делает для них, что может. А что они люди — об этом он давно позабыл.
XXII
— Что? — не поверил своим ушам Бергер. — Вообще никакой еды?
— Вообще никакой.
— И баланды нет?
— Ни баланды, ни пайки. Личный приказ Вебера.
— А остальным? В Рабочем лагере?
— Ничего. Весь лагерь остается без ужина.
Бергер обернулся к товарищам.
— Вы что-нибудь понимаете? Белье выдали, а еды не дают.
— Нам еще вон примулы выдали, — пятьсот девятый показал на две жалкие малюсенькие клумбочки при входе. В каждой чахло по нескольку полуувядших кустиков. Нынче днем их посадили работяги из садоводства.
— Может, их съедим?
— Не вздумай. Если хоть одна пропадет, мы неделю жратвы не получим.
— Ничего не понимаю, — недоумевал Бергер. — После всей этой нойбауэровской показухи я уж думал, мы даже картошку в баланде
Подошел Лебенталь.
— Это все Вебер. Не Нойбауэр. Вебер лютует из-за Нойбауэра. Решил, что тот подстраховаться хочет. А он, конечно, хочет. Вот Вебер и вставляет ему палки в колеса, где только можно. Так в канцелярии говорят. Левинский с Вернером, да и остальные на той стороне тоже так считают. А нам из-за этого доходить…
— То-то мертвецов будет…
Они смотрели на красное закатное небо.
— Вебер в канцелярии так и сказал: пусть, мол, никто ничего себе не воображает, он лично позаботится о том, чтобы не давать нам спуску. — Лебенталь извлек изо рта свою челюсть, деловито ее осмотрел и водворил на место.
Из барака, разрастаясь и раскатываясь волной, донесся стон ужаса. Это распространялась страшная весть. Скелеты гурьбой вываливались из дверей и кидались проверять бачки — не пахнут ли едой, вдруг другие все съели, а их просто обманули. Но бачки были сухие и совершенно чистые. Жалобный вой усилился. Многие в отчаянии просто валились на землю, молотя иссохшими, костлявыми кулачками по грязи. Но большинство либо тихо уползали восвояси, либо неподвижно лежали прямо тут с раскрытыми ртами и огромными, застывшими от горя глазами. Из дверей доносились слабые голоса тех, кто уже не мог встать. Это были не выкрики, не ругань, вообще не крик, а некий тихий, немощный хорал, почти пение, в котором уже не было слов для мольбы, проклятий и причитаний. Это было по ту сторону слов — с верещанием и присвистами, хрипами и судорожным царапаньем здесь иссякали последние капли уходящей жизни, так что со стороны бараки казались огромными ловушками для издыхающих насекомых.
Ровно в семь вечера грянул лагерный оркестр. Он расположился не в Малом, а в Рабочем лагере, но достаточно близко, чтобы всем было слышно. На этот счет указания Нойбауэра были соблюдены неукоснительно. А первой вещью, как всегда, был любимый вальс коменданта — «Розы с юга».
— Будем питаться надеждой, если больше нечем, — сказал пятьсот девятый. — Давайте жрать все надежды, какие только есть! Будем питаться огнем артиллерии! Нам надо выстоять! И мы выстоим!
Горстка лагерников сбились вблизи барака. Ночь была холодная и промозглая. Они мерзли, но не слишком. В первые же часы после отбоя в бараке умерли двадцать восемь человек. Ветераны стянули с мертвецов одежду, которая тем уже не нужна, и все надели на себя, чтобы не замерзнуть и не заболеть. В барак они не хотели. В бараке, сопя и чавкая, обжиралась смерть. Три дня их продержали без пайки, а сегодня еще и без баланды. Повсюду на нарах тела судорожно цеплялись за жизнь, потом сникали и замирали навсегда. Ветераны не хотели туда идти. Они не хотели там спать. Смертью можно заразиться, и им почему-то казалось, что во сне они перед этой заразой особенно беззащитны. Вот они и сидели на улице, укутавшись в одежки мертвецов и не сводя глаз с горизонта, из-за которого должна прийти свобода.
— Только эту ночь, — твердил пятьсот девятый. — Одну эту ночь! Поверьте мне. Нойбауэр все узнает и завтра же распоряжение отменит. Между ними уже разлад. Это начало конца. Мы так долго держались. Теперь только эту ночь продержаться.
Никто ему не ответил. Они сидели, тесно прижавшись друг к дружке, как стая зверей в зимнюю стужу. Они давали друг другу даже не тепло, скорей волю к жизни. И это было куда важнее тепла.
— Давайте поговорим о чем-нибудь, — сказал Бергер. — Только не о том, что здесь. — Он повернулся к Зульцбахеру, который сидел рядом с ним. — Вот ты что будешь делать, когда выйдешь отсюда?