Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— А ну, берись! Восемь человек!
Не восемь, а целых двенадцать работяг с небывалой прытью подскочили на этот зов. Командир колонны огляделся по сторонам. Прямо напротив ратуши стояла разрушенная церковь Девы Марии. На секунду он задумался, но тут же эту мысль отбросил. Нести Дица в католическую церковь никак нельзя. Больше всего на свете он хотел бы сейчас позвонить и спросить дальнейших указаний, но телефонная связь была прервана. Ему приходилось делать то, чего он терпеть не мог и всю жизнь смертельно боялся: действовать самостоятельно. Мюнцер что-то проговорил. Командир колонны это заметил.
— Что? Что ты
Похоже, всем другим выражениям он предпочитал именно это. Мюнцер сделал шаг вперед и встал навытяжку.
— Я говорю, не уронит ли авторитет господина обергруп-пенфюрера, если его понесут заключенные? — Он смотрел на командира колонны взглядом твердым, но вместе с тем почтительным.
— Что? — заорал тот. — Что, скотина? Да какое твое собачье дело! Кто же еще его понесет? Да мы… — Тут он запнулся. В доводах лагерника, пожалуй, был свой резон. Вообще-то, конечно, этого покойника должны нести эсэсовцы. Но ничего, пока пусть арестанты покорячатся.
— Ну, что встали? — гаркнул он. — Вперед! — И внезапно его озарило, он понял, куда надо отнести Дица. — В госпиталь!
Никто не мог уразуметь, зачем мертвецу в госпиталь. Наверно, более подходящего места просто не нашлось.
— Вперед! — Командир колонны возглавил шествие. Он счел, что так будет правильней.
На выезде с площади внезапно появился автомобиль. Это был приземистый «мерседес» последней марки. Автомобиль медленно приближался, в поисках проезда лавируя между грудами развалин. Сверкающий, элегантный, обтекаемый, он выглядел среди всеобщего хаоса и разрухи почти непристойно. Командир колонны вытянулся во фрунт. «Мерседес» этой марки предназначался только для очень важных персон. Два старших офицера СС расположились на заднем сиденье, еще один сидел рядом с шофером. К багажнику на крыше привязаны чемоданы, несколько чемоданчиков поменьше уложены в салоне. Лица у офицеров были как бы отсутствующие, но важные и злые. По колдобинам и битому кирпичу быстро не поедешь. Машина прошла совсем близко от арестантов, которые несли Дица. Пассажиры смотрели прямо перед собой. Только тот, что сидел впереди, сказал шоферу:
— Поезжай! Да скорей же!
Заключенные стояли неподвижно. Левинский нес дверь за задний правый угол. Прямо перед собой он видел снесенную с плеч голову Дица и вырезанного из дерева улыбающегося младенца Моисея, а еще он видел «мерседес», нагруженный чемоданами драпающих эсэсовцев, и грудь его взволнованно вздымалась.
Автомобиль прополз мимо.
— Дерьмо! — сказал вдруг в сердцах один из эсэсовцев, здоровенный громила с переломанным носом боксера. — Вот дерьмо! Дерьмо поганое!
И относилось это явно не к арестантам.
Левинский прислушался. Отдаленный гром на время утонул в рокоте мотора, но затем прорезался снова, приглушенный, но неотвратимый. Как подземные тамтамы для погребального марша.
— Живо! — скомандовал командир колонны, явно озадаченный увиденным. — Живо-живо!
День тащился к вечеру. По лагерю бродили самые невероятные слухи. Они кочевали из барака в барак и каждый час обновлялись. То говорили, что эсэсовцы сбежали; потом кто-то пришел и сообщил, что к ним, наоборот, прибыло подкрепление. Затем вдруг разнеслась весть, будто американские танки на подходе, но через некоторое время выяснилось, что это, наоборот, немецкие части якобы
В три часа появился новый староста барака. Он был из красных, то есть политический, не уголовник.
— Этот не из наших, — разочарованно протянул Вернер.
— Отчего же? — возразил пятьсот девятый. — Как раз из наших. Политический. Не урка. Или ты под «нашими» подразумеваешь кого-то еще?
— Ты же сам прекрасно знаешь. Зачем спрашиваешь?
Они сидели в бараке. Вернер дожидался свистка отбоя, чтобы возвратиться к себе в Рабочий лагерь. Пятьсот девятый тоже сидел не просто так — ему хотелось посмотреть, что за птица их новый староста. Рядом с ними безнадежно хрипел доходяга, седой, с грязными, свалявшимися волосами, он умирал от воспаления легких.
— Из наших — это значит из лагерного подполья, — сказал Вернер наставительно. — Тебе это хотелось услышать, верно ведь? — Он улыбнулся.
— Нет, — возразил пятьсот девятый. — Мне вовсе не это хотелось услышать. И ты вовсе не это имел в виду.
— Пока что я имел в виду это.
— Вот именно. Пока что. Пока мы здесь, поневоле все заодно. А что потом?
— Потом? — Вернер дивился наивности собеседника. — Потом, само собой, будет партия, которая возьмет власть в свои руки. Сплоченная, организованная партия, а не скопище разрозненных людей.
— Иначе говоря, твоя партия. Коммунисты.
— Ну а какая же еще?
— Любая другая, — сказал пятьсот девятый. — Лишь бы не снова тоталитарная.
Вернер усмехнулся своим коротким смешком.
— Дуралей! Только тоталитарная, и никакая другая. Ты что, не видишь письмена на стенах? Все промежуточные партии стерты в порошок. Только коммунисты сохранили свою силу. Война кончится. Россия уже заняла значительную часть Германии. Это сейчас крупнейшая держава в Европе, намного сильнее остальных. Время коалиций прошло. Эта была последняя. Союзники помогли коммунистам и тем самым ослабили себя, болваны. Мир на земле будет зависеть…
— Я знаю, — перебил его пятьсот девятый. — Старая песня. Скажи-ка лучше, что станется с теми, кто против вас, если вы победите и возьмете власть? Или даже так: что будет с теми, кто не за вас?
Вернер помолчал.
— Есть много разных путей, — изрек он задумчиво.
— Кое-какие мне известны. И тебе, кстати, тоже. Убивать, пытать, гноить в концлагерях. Ты это имеешь в виду?
— И это среди прочего. По мере необходимости.
— И это — прогресс?! Ради этого мы здесь мучились?!
— Да, это прогресс, — невозмутимо подтвердил Вернер. — Прогресс в целях. Да и в средствах тоже. Мы не творим жестокостей ради жестокости. Только по необходимости.
— И этого я тоже вдоволь наслушался! Вебер подробно мне это растолковывал, когда спички под ногти загонял, а потом поджигал. Это было необходимо для получения важной информации.
Сбивчивое дыхание седого доходяги перешло в прерывистый предсмертный хрип, который в лагере знал каждый. Иногда хрип обрывался — тогда в тишине становился слышен мерный гул за горизонтом. Это было как литания — последние хрипы умирающего и, словно в ответ им, грозный далекий рокот. Вернер взглянул на пятьсот девятого. Он знал: Вебер пытал того неделями, стараясь выбить из него фамилии и адреса. В том числе и его, Вернера, фамилию и адрес. Выдали Вернера позже — свой же товарищ, коммунист, а оказался слабаком.