Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

В первую минуту Лебенталь даже опешил от такой наглости, потом спросил:

— Еще что-нибудь угодно?

— Нет.

— Вот и прекрасно. В таком случае думай, прежде чем говорить. И впредь добывай себе жратву сам, молокосос! Это ж надо, до чего обнаглел! — Лебенталь хотел было презрительно сплюнуть, но во рту у него пересохло, поэтому вместо плевка вылетела челюсть. В последнюю секунду он успел подхватить ее в воздухе и водворить на место. — Вот она, благодарность за то, что ради них каждый

день своей шкурой рискуешь, — бормотал он сердито. — Упреки и приказы! Не хватает еще, чтобы Карел пришел и начал распоряжаться!

К ним уже подходил пятьсот девятый.

— Что тут у вас?

— Его вон спроси. — Лебенталь указал на Бухера. — Приказывать вздумал. Я не удивлюсь, если он захочет быть у нас старостой.

Пятьсот девятый взглянул на Бухера. «А он изменился, — подумалось ему. — Это не сразу бросается в глаза, но он изменился».

— Ну так что случилось-то? — спросил он снова.

— Ничего. Просто поговорили о погоде.

— Вам-то что до того, какая погода?

— Да ничего. Просто странно, что все еще гром гремит. Причем молний нет, и туч особых тоже. Только эта вот серая муть. Но это же никак не грозовые облака.

— Тоже мне проблемы! Гремит, но не сверкает! Чтоб мне сдохнуть! — крякнул Лебенталь со своего места. — Одно слово — псих!

Пятьсот девятый посмотрел на небо. Оно было серое, но без туч. Потом прислушался.

— Гремит-то и в самой де… — Он осекся. Даже осанка вдруг изменилась. Он весь обратился в слух.

— Во, еще один! — сказал Лебенталь. — Похоже, сегодня косяком идут.

— Тихо ты! — цыкнул на него пятьсот девятый.

— Ну, знаешь, если и ты…

— Да тихо ж, черт возьми! Помолчи, Лео!

Лебенталь замолк. Он вдруг почувствовал, что дело тут, наверно, не в погоде. Он пристально смотрел на пятьсот девятого, который вслушивался в отдаленное громыхание. Теперь все замолкли и прислушались.

— Знаете что, — произнес наконец пятьсот девятый медленно и так тихо, словно боялся кого-то вспугнуть. — Это не гроза. Это…

Он снова прислушался.

— Ну же? — Бухер стоял напротив него. Оба прислушивались, не сводя друг с друга глаз.

Громыхание вдруг усилилось, потом стихло.

— Это не гром, — сказал пятьсот девятый. — Это, — он еще секунду подождал, потом огляделся по сторонам и произнес, по-прежнему очень тихо: — Это артиллерия.

— Что?

— Артиллерия. Это не гром.

Все молча смотрели друг на друга.

— Что это с вами? — спросил появившийся в дверях Гольдштейн. Ему не ответили. — Вы что, примерзли?

Бухер повернул к нему голову.

— Пятьсот девятый говорит, что уже слышно канонаду. Значит, фронт совсем недалеко.

— Что? — Гольдштейн подошел ближе. — Правда, что ли? Или выдумываете?

— Ну кто тебе станет здесь

про такое выдумывать?

— Ну, я хотел сказать: вы не ошиблись? — спросил Гольдштейн.

— Нет, — ответил пятьсот девятый.

— А ты в этом разбираешься?

— Да.

— Боже мой! — Лицо Розена передернулось, и он вдруг всхлипнул.

Пятьсот девятый все еще вслушивался.

— Если ветер переменится, будет еще слышней.

— Как ты думаешь, сколько им еще до нас? — спросил Бухер.

— Точно не знаю. Километров пятьдесят. Ну, шестьдесят. Вряд ли больше.

— Пятьдесят километров. Это немного.

— Да, немного.

— У них ведь наверняка танки есть. На танках быстро. Если прорвутся, как ты думаешь, сколько им дней нужно? Может, вообще одни сутки. — Бухер запнулся.

— Одни сутки? — переспросил Лебенталь. — Что ты такое говоришь? Одни сутки?

— Если прорвутся. Еще вчера мы ничего не слышали. А сегодня слышим. Завтра они, наверно, еще приблизятся. А послезавтра или, может, послепослезавтра…

— Перестань! Перестань сейчас же! — вдруг завопил Лебенталь. — Не своди людей с ума!

— Но это возможно, Лео, — сказал пятьсот девятый.

— Нет! — Ладони Лебенталя взметнулись к глазам.

— Как ты думаешь, пятьсот девятый, — Бухер был бледнее смерти, но глаза его горели, — послезавтра? Или сколько еще дней?

— Дней! — вскричал Лебенталь, уронив руки. — Как это так — дней? — пробормотал он. — То были годы, вечность, а теперь вдруг вы говорите о днях! Днях! Не смейте врать! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он. — Прошу вас, не врите!

— Да кто же про такое врать будет.

Пятьсот девятый обернулся. Прямо позади него стоял Гольдштейн. Он улыбался.

— Я тоже слышу, — сказал он.

Глаза у него вдруг стали большие-большие и очень черные. Он улыбался, слегка помахивал руками и притопывал ногами, словно собираясь пуститься в пляс, потом вдруг перестал улыбаться и рухнул ничком.

— С ним обморок, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку. Я принесу воды. В водостоке, по-моему, еще что-то оставалось.

Бухер, Зульцбахер, Розен и пятьсот девятый перевернули Гольдштейна на спину.

— Может, Бергера позвать? — спросил Бухер. — Если он в силах встать.

— Подожди. — Пятьсот девятый склонился над Гольдштейном. Он расстегнул на нем робу, развязал пояс. А когда выпрямился, Бергер уже был тут как тут. Лебенталь его вызвал. — Тебе еще лежать надо, — проворчал пятьсот девятый.

Бергер опустился на колени и прильнул ухом к груди Гольдштейна. Но слушал недолго.

— Умер, — изрек он, поднимаясь. — По всей видимости, разрыв сердца. Этого надо было ожидать в любую секунду. Сердце они ему тут вконец угробили.