Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

Бергер не шелохнулся. Казалось, он даже не слышит.

— Я оперировал, — заговорил он снова. — Как раз сделал надрез. Резекция желудка. Только начал и вдруг понял, что ничего не помню. Я все забыл. Стою весь в поту. Пациент лежит, взрезанный уже, без сознания — а я ничего не помню. Начисто позабыл всю операцию. Это было ужасно.

— Не думай больше об этом. Обыкновенный кошмар, только и всего. Господи, чего мне тут только не снилось. А когда выйдем отсюда, нам и не такое еще сниться будет.

Пятьсот девятый вдруг совершенно отчетливо учуял запах яичницы с салом. Он постарался отогнать от себя очередное наваждение.

— Нас ждут не только лавры и литавры, — сказал он. — Это уж точно.

— Десять лет! —

Бергер все еще смотрел в небо. — Десять лет впустую! Псу под хвост! Просто выброшены! Без работы! Я раньше как-то совсем об этом не думал. Очень возможно, что я и правда многое забыл. Я и сейчас весь ход операции вспомнить не могу. По-настоящему вспомнить, во всех мелочах. Первое время в лагере я по ночам репетировал операции в уме. Потом перестал. Очень может быть, что я все забыл…

— Да нет, просто из головы вылетело. Совсем такое не забывается. Это как языки или езда на велосипеде — все вспомнится.

— Но можно разучиться. Руки. Точность. Можно потерять уверенность. Или просто отстать. За десять лет много всего могло произойти. Многое открыли. Я ведь ничего об этом не знаю. Я только постарел, постарел и устал.

— Чудно, — задумчиво произнес пятьсот девятый. — Я совсем недавно тоже ни с того ни с сего о своей бывшей работе думал. Левинский спросил, кем я был. Он считает, что мы через две недели отсюда выйдем. Ты можешь себе такое вообразить?

Бергер отрешенно покачал головой.

— Куда все подевалось? — проговорил он. — То сроку конца не было, а теперь ты говоришь: через две недели. А я сразу спрашиваю себя: куда подевались эти десять лет?

В котловине реки полыхал горящий город. В воздухе все еще было душно, хотя уже настала ночь. Чад и угар доносились даже сюда. Сверкали молнии. На горизонте разгорались еще два огня — дальние города, тоже разбомбленные.

— Может, Эфраим, удовлетворимся пока тем, что мы вообще еще способны мыслить — хотя бы о том, о чем думаем сейчас?

— Да, ты прав.

— Мы ведь уже опять думаем, как люди. И думаем о том, что ждет нас после лагеря. Когда ты в последний раз мог себе такое представить? А остальное вернется само собой.

Бергер кивнул.

— А если даже мне всю жизнь придется инвалидом небо коптить после того, как я отсюда выйду… Все равно…

Огромная молния разом распорола небо, а немного погодя издали проурчал долгий глухой раскат грома.

— Может, все-таки зайдем в барак? — спросил пятьсот девятый. — Потихонечку можешь встать или поползешь?

Гроза разразилась часов в одиннадцать. Молнии озаряли небо, и казалось, мертвенный лунный ландшафт разрушенного города с его кратерами и нагромождениями руин то и дело вздрагивает от ударов грома. Бергер крепко спал. Пятьсот девятый сидел на пороге своего родного двадцать второго барака. Теперь, после того как Левинский устранил Хандке, ему снова открыт сюда доступ. Он крепче прижал к груди револьвер и патроны, которые прятал под робой. Побоялся, что в ливень они в дыре под нарами намокнут и еще, чего доброго, придут в негодность.

Но дождь в эту ночь шел лениво. Гроза все тянулась и тянулась без конца, она делилась на части, так что какое-то время в небе буйствовало сразу несколько гроз, от горизонта до горизонта меча друг в дружку кинжалы молний. «Две недели!» — думал пятьсот девятый, глядя, как в грозовых всполохах высвечивается и меркнет за колючей проволокой пустынный полуночный ландшафт. Казалось, это вспыхивают и гаснут картины совсем иной жизни, которая в последнее время незаметно подступала к нему все ближе, медленно вырастая на нейтральной полосе отчуждения, полосе безнадежности, и вот уже она по-хозяйски расположилась у самой ограды, чуть не цепляясь за колючую проволоку, расположилась и ждет, обдавая запахами дождя и полей, разрушения и пожара, но и запахами произрастания, леса, первой весенней муравы. Он чувствовал, как

молнии пронзают его насквозь и освещают эту жизнь, но вместе с тем с каждой новой вспышкой в нем начинают брезжить образы безвозвратно утерянного прошлого, смутные, блеклые, почти невнятные и недостижимые. Этой теплой ночью его пробирал озноб. Он почти не ощущал в себе той уверенности, которую так старался внушить Бергеру. Конечно, кое-что он помнит, и даже, как ему казалось, довольно много, и это живые воспоминания, но достаточно ли этого после стольких лет здесь, он не знает. Слишком много смерти пролегло между прежде и теперь. Одно только он знал точно: жить — это значит вырваться из лагеря, но там, после, все становилось неясным, огромным, зыбким, и провидеть эту будущность он не мог. Левинский — тот может, но он мыслит как партиец. Партия его поддержит, а ему больше ничего и не надо. «Так что же это? — думал он. — Что же это такое вопиет во мне, что еще, помимо самого примитивного желания выжить? Месть? Да нет, от одной мести проку мало. Месть — это по другому, мрачному счету, который, конечно, тоже придется уладить, но потом-то что, что потом?» Он почувствовал, как по лицу его стекают теплые капли дождя, словно слезы, возникшие сами собой, ниоткуда. А откуда им взяться, слезам? За столько лет все выгорело, выкипело, иссохло. Лишь изредка безмолвная надсада, умаление чего-то, что и прежде казалось ничтожным, — вот и все, чем обнаруживала себя душа, давая знать, что она еще способна на утраты. Это как столбик термометра, давно застывший на точке замерзания всех чувств, а о том, что стужа еще злей, узнаешь только по отпадению омертвелых конечностей — пальца, ступни, и все это уже почти без боли.

Молнии прочерчивали небо одна за другой, и под долгими раскатами грома в судорожных всполохах отчетливо, совсем без теней выхватывался из темноты холм, а на нем — далекий белый домишко посреди сада. «Бухер, — подумал пятьсот девятый. — Вот у Бухера еще есть что-то. Он молод, и с ним Рут. Ему есть с кем отсюда выйти. Только вот сберегут ли чувство? Впрочем, кто сегодня об этом спрашивает? Кто требует гарантий? И кто может их дать?»

Он откинулся назад. «И что за чушь в голову лезет? — подумал он. — Должно быть, это я от Бергера заразился. Мы просто устали». Он глубоко вздохнул, и сквозь лагерную вонь ему снова почудился запах весны, запах первой зелени. Он возвращается из года в год, снова и снова, вместе с цветами и ласточками, невзирая на войну и смерть, горе и надежду. Он вернулся. Он здесь. Этого достаточно.

Пятьсот девятый притворил дверь и пополз в свой угол. Молнии сверкали всю ночь, их белесый, призрачный свет врывался в разбитые окна, отчего барак стал казаться кораблем, что бесшумно скользит по глади подземной реки, а на борту его почти сплошь мертвецы, которые благодаря ухищрениям черной магии почему-то все еще дышат, — и лишь несколько живых, которые не желают покориться безысходности.

XIX

— Бруно, — сказала Сельма Нойбауэр спокойным голосом. — Не будь дураком. Думай, пока другие не начали думать. Это наш последний шанс. Продавай все, что можешь продать. Участки, сад, этот дом — все, с убытком, без убытка, не важно.

— А деньги? На что нам деньги? — Нойбауэр сердито встряхнул головой. — Если все, что ты говоришь, верно, во что превратятся деньги? Ты что, забыла инфляцию после той войны? Нынешняя марка стоила миллиард. Материальные ценности — единственное, что тогда спасало!

— Правильно, материальные ценности! Но такие, чтобы их можно было унести в кармане.

Сельма Нойбауэр встала и подошла к шкафу. Она отворила дверцу и вынула несколько пакетов белья. Затем извлекла из глубины отделения шкатулку и открыла ее. Там оказались золотые портсигары, пудреницы, несколько клипсов с бриллиантами, две рубиновые броши и несколько перстней.