Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

Вебер распахнул дверь.

— Ну, где они? — Вместе с двумя охранниками он стоял в дверном проеме. — Долго еще? Где они?

Никто ему не ответил.

— Староста секции! — гаркнул Вебер.

Бергер вышел вперед.

— Барак двадцать два, секция… — начал было докладывать он.

— Заткнись! Где они?

Выбора у Бергера не было. Он знал: в считанные минуты беглецов все равно найдут. Знал он и еще кое-что: обыска в бараке надо избежать любой ценой. Ведь сейчас у них скрывались двое политических из Рабочего лагеря.

Он уже поднял

руку, чтобы показать в угол, но один из надзирателей, глянув ему через плечо, его опередил.

— Да вон они! Под нарами!

— Вытаскивайте!

В битком забитом бараке началась яростная возня. Оба охранника, словно лягушек, за ноги тащили беглецов из-под нар. Те сопротивлялись изо всех сил, уцепившись за стояки. Они дрыгали ногами, пытаясь вывернуться. Вебер подошел и наступил им на пальцы. Раздался треск, руки разжались. Обоих вытащили. Они не кричали. Они только издавали тихий и тонкий протяжный стон, когда их волокли по грязному полу Третий с белым лицом, встал сам и последовал за товарищами. Глаза его зияли на лице, как две большие черные дыры. Проходя мимо арестантов, он смотрел на них в упор. Те отводили взгляды.

Вебер, широко расставив ноги, стоял у выхода.

— Кто из вас, мерзавцев, посмел открыть дверь?

Никто не отозвался.

— Построение!

Все выбежали на улицу. Хандке уже стоял там.

— Староста секции! — орал Вебер. — Был приказ запереть двери. Кто посмел открыть дверь?

— Двери-то старые, господин оберштурмфюрер. Эти, которые сбежали, сами замок и сорвали.

— Брехня! Как это они могли сорвать? — Вебер подошел к замку, посмотрел. В трухлявых досках он и правда держался на честном слове. — Сегодня же врезать новый! Давно надо было сделать! Почему непорядок?

— Двери никогда не запираются, господин оберштурмфюрер. Параш-то в бараке нет.

— Все равно. Проследите, чтобы врезали.

Вебер повернулся и зашагал по дорожке вслед за беглецами, которые уже шли, не сопротивляясь.

Хандке смотрел на выстроившихся лагерников. Те ждали от него очередной выходки. Но ничего не произошло.

— Бараны! — процедил он. — Чтоб все сейчас же прибрали. — Потом обратился к Бергеру: — Похоже, не больно-то вам хотелось, чтобы барак обыскивали, а?

Бергер ничего не ответил. Он смотрел на Хандке без всякого выражения. Хандке усмехнулся.

— За дурачка меня держите, да? Я знаю больше, чем ты думаешь, и я вас всех еще к ногтю прижму! Всех, всех вас, умников долбаных, идиотов политических.

И он потопал вслед за Вебером. Бергер обернулся. За спиной у него стоял Гольдштейн.

— На что это он намекает?

Бергер пожал плечами.

— В любом случае надо немедленно известить Левинского. И перепрятать их сегодня куда-нибудь в другое место. Может, в двадцатый барак. Там пятьсот девятый, он знает, что к чему.

XVIII

Поутру густой завесой на лагерь опустился туман. Ни пулеметных вышек, ни столбов ограждения не было видно. Поэтому

какое-то время казалось, будто и сам лагерь перестал существовать, словно туман растворил его рубежи в мутном и обманчивом видении свободы: лишь пойти туда — и сразу убедишься, что никаких преград и нет вовсе.

Потом взвыли сирены, а вслед за ними вскоре громыхнули и первые взрывы. Они грянули из мутного ниоткуда, и невозможно было определить ни их силу, ни их происхождение. С одинаковым успехом они могли рваться прямо над головой, где-то за горизонтом, либо в городе. Они перекатывались по небу, как громовые удары подступающей грозы, и в этой бездонной ватной серо-белой мути казались почти не опасными.

Обитатели двадцать второго барака, устало сутулясь, сидели кто на нарах, кто в проходе. Спали они в эту ночь мало, и их донимал голод: накануне вечером дали одну пустую баланду. На бомбежку почти не обращали внимания. Они уже привыкли к гулу разрывов, он тоже стал неотъемлемой частью их существования. Поэтому никто не ожидал, что завывание падающей бомбы внезапно резко усилится и оборвется чудовищным грохотом.

Барак содрогнулся, как от землетрясения. В еще длящемся раскате взрыва жалобно зазвенели оконные стекла.

— Это нас бомбят! Нас бомбят! — всполошился кто-то. — Выпустите меня! Скорей!

Началась паника. Люди срывались с нар. Другие пытались слезть, но только запутывались руками и ногами в копошащихся конечностях тех, кто сидел ярусом ниже. Бессильные руки в неистовстве молотили куда попало, мертвецкие черепа яростно скалили зубы, обезумевшие глаза в ужасе таращились из впалых глазниц. Была какая-то призрачная жуть в том, что все это происходило как бы бесшумно: грохот зениток и рвущихся бомб был теперь настолько силен, что полностью перекрывал шум в бараке. Раскрытые рты, казалось, кричат беззвучно, словно онемев от страха.

Земля содрогнулась от второго взрыва. Паника усилилась, перерастая в сумятицу и бегство. Те, кого еще держали ноги, начали продираться по проходам; другие совершенно безучастно оставались лежать на нарах, глядя на своих беззвучно жестикулирующих товарищей, словно созерцая некую любопытную пантомиму, действие которой к ним самим уже никакого отношения не имеет.

— Закройте дверь! — крикнул Бергер.

Но было уже поздно. Дверь распахнулась, и первая куча скелетов вывалилась в туман. За ними ринулись другие. Ветераны, сбившись в своем углу, цеплялись за что попало, лишь бы волна бегущих не захватила и их.

— Не выходить! — надрывался Бергер. — Часовые вас перестреляют!

Но бегство продолжалось.

— Ложись! — крикнул Левинский. Несмотря на угрозы Хандке, он провел эту ночь в двадцать втором бараке. Тут все-таки было безопасней: накануне в Рабочем лагере спецгруппа Штайнбреннера, Бройера и Нимана отловила четверых политических, чьи фамилии начинались на «И» и «К», и увела в крематорий. Счастье еще, что эти бюрократы отбирали своих жертв по алфавиту. Левинский не стал ждать, пока они дойдут до буквы «Л».