Искры гнева (сборник)
Шрифт:
В сени вошли ещё трое: молодые, безусые. Они тоже были босыми и в таком же грязном рванье.
— Я сейчас выйду. Подождите там, на дворе, — поморщился недовольно Стонога.
— Что это за люди? — уже обо всём догадываясь, быстро спросил Головатый. — Твои… — он не договорил и гневно посмотрел на застывшего, с поднятой бутылью в руках, Стоногу.
— Это беглецы… Из господских, боярских… — пытаясь быть спокойным, ответил с безразличием Пилип и как бы между прочим добавил: — Пригрел. Кормлю. Одеваю…
— Да вижу! — тем же резким тоном медленно сказал Гордей. — Вижу!.. А помнишь, как мы с тобой и Семёном в Маяках, в Изюме и в других
— Так те "пригревали" ж, как бы сказать, своих, из-за Днепра… — начал оправдываться Стонога.
— А эти? — спросил с нажимом Гордей.
— Из-за реки Камы, от какого-то князя…
— Так что ж они, по-твоему, не люди?! — вскипел Головатый. — Что у них, не такая, как и у нас, кровь? Вот, оказывается, какой ты стал?! — Гордей поднялся, сжал кулаки. Ложка, которую он держал в руке, треснула.
— Прочь! — заорал вдруг, тоже вставая, ощетинившийся Стонога. — Прочь, голодранец!..
Сцепив зубы, Гордей вышел из-за стола и медленно, шаг за шагом стал приближаться к Стоноге. Пилип, не выдержав гневного взгляда Гордея, попятился к двери, шагнул через порог и исчез где-то в сенях.
Головатый натянул шапку, постоял с минуту в тяжёлом раздумье, затем перекинул через плечо саквы и пошёл прочь с постылого двора.
Головатый ехал на север и на север. Но за глубоким оврагом, где начинается речка Луганка, он повернул на восток, к хутору Никитовскому. Степь здесь была ровной; до самого горизонта тянулись бурые, словно ржавые, полосы поблекшей травы, пламенел шиповник, кустистый боярышник. Низкорослые, кривобокие дубки в буераках тоже заметно потеряли свою зелёную окраску.
Вскоре Гордей заметил появление пятерых всадников. Они вынырнули из оврага как-то внезапно: наверное, следили за ним, подкрадывались к нему. Приблизившись, всадники пустили своих коней наперехват. Гордею можно было бы повернуть назад, добраться до ближайшего буерака, но он понял, что лесок небольшой, местами уже оголённый — не спрячешься. Да и лошади у преследователей, наверное, быстрее, свежее.
Запомнив приметы — два низкорослых куста тёрна около канавы, — заросшей полёгшей сивой травой, — Головатый, не останавливая коня, опустил на землю ятаган, а через несколько шагов — пистолеты и кошелёк и как ни в чём не бывало продолжал спокойно ехать. Когда преследователи приблизились, он повернул своего коня навстречу им. Чтобы быть вблизи от того места, где лежали пистолеты, кошелёк и ятаган, Гордей ехал медленно. "Если придётся туго, — думал он, — то воспользуюсь оружием.
Пятерых, конечно, не одолею, но и живым в руки не дамся…"
Вооружённые бердышами, пиками, пищалями, в островерхих, натянутых на самые уши шапках, в чумарках, перевязанных поясами, всадники окружали Головатого широким полукольцом, как бы давая ему возможность вырваться. Но Гордей о бегстве и не думал.
Но вот кольцо замкнулось. Головатому предложили слезть с коня, спять кирею, сапоги и шапку. Не спрашивая, кто он, откуда и куда едет, внимательно обыскали: нет ли оружия, а может быть, и денег. В шапке нашли жёсткую кожу, исписанную большими чёрными буквами, с оттиском царского орла.
— Что это? — спросил один из всадников.
— Смотрите. Читайте, — спокойно, даже, казалось, дерзко ответил Гордей.
Кожа пошла по рукам.
Видя, как всадники рассматривают её,
— О чём здесь? — уже сердито спросил всё тот же верховой, наверное старший.
— Грамота, — сказал нарочито твёрдо и с гордостью Головатый. — Я рудоискатель. А в грамоте говорится: "…во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералов, яко селитра, сера, купорос, квасцы…" — изложил Гордей скороговоркой запомнившиеся строки, которые он не раз слышал от Григория Капустина. Не сказал только, что грамота подписана Петром Первым. Не назвал и своего имени и прозвища. Знал: он — в списках "пущих завотчиков", "зловредных булавинцев", которых разыскивают на Дону, на землях Изюмского, Харьковского, Ахтырского полков, и по всей Украине.
Ответ Головатого, видимо, произвёл впечатление.
Кожа снова заходила по рукам.
— Орёл царский.
— Царский.
— Такой, как на штандарте.
— И на бумагах.
— И про металлы-минералы, наверное, правда…
Всадники, о чём-то посоветовавшись вполголоса, возвратили кожу Головатому и молча уехали.
Когда дозорные удалились на большое расстояние, Гордей, ведя за собой коня, повернул к терновым кустам, подобрал там оставленное оружие, кошелёк и опять поехал своей дорогой. Чтобы не причинить бед тем людям, с кем надумал встретиться, Гордей решил действовать осторожно: днём в селениях и на дорогах не появляться и не вести днём ни с кем никаких переговоров. Поэтому, добравшись после обеда до хутора Никитовского, он до самого вечера пас на широкой, заросшей лозняком поляне коня, отдыхал сам. И только когда совсем стемнело, пробрался огородами в усадьбу Клима Гончаренко.
В хате ещё не спали. Гостю были рады. Нагрели воды обмыться с дороги, дали поужинать. Коня поставили под навес к яслям с сеном и овсом.
Много лет назад судьба свела Клима и Гордея в одним повстанческом отряде, там они и подружились. Даже после того, когда, казалось, совсем угас булавинский вихрь, они с несколькими повстанцами не сложили оружия. На резвых, как сайгаки, лошадях продолжали кроить степь до самой Луганки, Кальмиуса, нагоняя страх на богатеев-серебреников. И только когда со всех сторон на них насели царские приспешники, им пришлось разойтись.
Отчаянный Клим из Переяслава пошёл в примаки — женился на дочери гончара из хутора Никитовского. И вскоре на ярмарках в Торе, Бахмуте и даже в Черкасске пошла слава о звонких, как из меди, разрисованных тарелках, кувшинах, мисках, которые делал Клим Гончаренко.
В гончарне пахло замешенной глиной, пережжёнными черепками, свечным салом и табачным дымом.
Гордей и Клим говорили сначала о том о сём, а затем перешли и к воспоминаниям о сечевом товариществе, о побратимах, к чему как раз и клонил разговор Гордей Головатый.
— В этом году ранней весною умер наш Данило Чупринюк, — тихо, доверительно сказал Клим. — А помнишь, какой был силач? Коня на плечах поднимал! Жить бы ему и жить. Молодой ещё был. Говорят, рана доконала. Боялся огласки, никому не показывал, что у него разрублено плечо. Лечился травами, но не помогло. Приключился антонов огонь — и нет человека… А Гераську, того, что из Курска, твоего побратима, — продолжал Гончаренко, — ранней весною поймали и повели…
— Как поймали? Кто? — встревоженно спросил Гордей.