Искры
Шрифт:
Наконец, думал я, может встречу Соню, отец которой, как священник, вероятно приедет вместе с горожанами (ведь это день жатвы для него!) и со своей семьей. Что скажет Соня, когда увидит меня?
Я впервые после приезда к охотнику вспоминал с тоской о нашем доме, о родном крае и о тех людях, с которыми вместе рос и воспитывался.
Среди зелени показался ручеек, который катил свои чистые струн в ущелье. Я нагнулся, чтоб напиться, но оказалось, что ручеек несет массу песчинок и пить из него невозможно. Тогда я стал искать родник, откуда он вытекает. Я стал подниматься по склону холма, ища исток ручья. В тумане передо мной мелькали какие-то две фигуры, но я не мог их ясно различить. Они то сходились, то снова расходились. Вот они слились и образовали какую-то движущуюся массу. Я подошел ближе. Две женщины, сцепившись, душили друг друга. В руке одной из них блеснул нож. Я подбежал к ним. Маро повалила наземь какую-то женщину и старалась вырвать у нее нож. Картина была жуткая. Они дрались как разъяренные львицы. Противница Маро была курдиянка. С большим трудом удалось мне их разнять.
— Я тебя, окаянную, все-таки убью, ты от меня не уйдешь, — сказала курдиянка, обращаясь к Маро. Ее прекрасные глаза горели как глаза рассвирепевшего зверя.
Маро ничего не сказала. Она была так взволнована, что не могла говорить и лишь окинула свою противницу насмешливо-презрительным взглядом. Курдиянка прекрасна, когда она охвачена яростным гневом. В такие минуты больше гармонии между ее душой и внешностью. В такие минуты душа ее проявляется во всей своей героической отваге.
Я не мог не любоваться этой вольной дочерью гор, хотя она всего за минуту до этого пыталась убить Маро.
— Почему ты хотела убить эту девушку? — спросил я у курдиянки.
— Ты не знаешь, ага, — она приняла меня за турка. — Как хитра эта девушка, точно она и не «фла». Она осмеливается поднять руку на меня. Она хотела задушить меня. Разве какой-нибудь армянин посмеет сделать это?
— А почему же армянин не может сделать этого?
— Армянин — собака, как только залает, бей его по башке, и он успокоится.
Кровь ударила мне в голову. Руки мои дрожали. Но чем была виновата курдиянка, когда она поносила нацию, которая сама своей низостью дала повод к такому мнению о себе.
Но Маро не вытерпела. Она снова бросилась на курдиянку и одним ударом свалила ее с ног. Мне с большим трудом удалось вырвать из ее когтей, ее, не менее разъярившуюся, жертву.
— Пусти, я хочу задушить ее, — говорила Маро.
— Сука! — кричала курдиянка.
Я заметил, что у Маро рука ранена. Когда она пыталась отнять у курдиянки нож, ранила себе палец, но увлеченная борьбой, не чувствовала боли. Я хотел перевязать ей рану, но она не позволила, сказав, что перевяжет сама. Она пошла к роднику и стала мыть рану. Курдиянка накинула на плечо мешок, в котором лежал барашек, и направилась в село.
— Куда несешь барашка? — спросил я.
— Несу «божьему человеку», — спокойно ответила она.
— Кто такой «божий человек»?
— Он пишет талисманы и ими может внушить юноше любовь.
— Значит, ты любишь кого-то?
— Да, сына Ахмета, Сафо. Он отважный охотник.
— А этот барашек из стада твоего отца?
— Нет, я украла его по пути.
— Должно быть у армян, не правда ли?
— Конечно. У курда я не стала бы красть.
— А далеко отсюда до шатра твоего отца?
— Наш шатер за Хана-Сором. Я оттуда ушла еще до рассвета. Отец не заметил, как я ушла.
Курдиянка прошла более трех миль. Она посмотрела на небо, чтоб узнать время и, собираясь уходить, сказала:
— Мне придется идти долго. «Божий человек» живет далеко. Вон там, за синими горами, Если когда-нибудь тебе придется пройти через Хана-Сор, спроси шатер отца Гюли. Его называют Рахимом сыном Рахмана. Он вождь племени билбасов. Гюли тебя очень полюбила, ты помог ей. Глаза твои похожи на насурьмленные глаза ее Сафо. Гюли даст тебе отдых в шатре своего отца и месячного барашка зарежет для тебя.
Мне захотелось на ласковые слова курдиянки ответить комплиментом и я сказал:
— Гюли похожа на Кяфар-гюли. [13]
На темном прекрасном лице курдиянки появилась улыбка, но она быстро отвернулась от меня и, указывая на Маро, сказала:
— Бог даст, когда-нибудь я убью эту чертовку проклятую.
Маро уже вымыла и перевязала рану. Я подошел к ней.
— Знаешь, кто такая была эта девушка? — спросила она.
— Гюли. Она шла к колдуну, чтоб взять у него талисман и этим приворожить сердце своего возлюбленного.
13
Гюли — роза. Кяфар-гюли — темно-пурпурная роза. (прим. пер.).
— Откуда ты узнал это? Ты знаешь даже как ее звать!
— Она сама мне сказала.
— А ты значит, Фархат, порядочно пококетничал c ней. Ты хитрый!
— Она мне, говоря по правде, очень понравилась,
— Потому что ранила мне палец? Да?
Глаза Маро загорелись ревностью,
— Нет, не потому, а потому, что она красивая девушка.
— Дурак!
— Я хотел только разозлить тебя, Маро.
— Я без того зла.
— На меня?
— Да. Почему не дал, чтоб я ее убила.
— А ты знаешь, что бы с тобой сделали курды?
— Убили бы. Ну и пусть. Когда-нибудь должна же я умереть, не все ли равно когда умереть?
— Тогда я остался бы без Маро.
Она ничего не ответила. Через минуту она спросила:
— А что сказал Асо?
Я ей ответил, что Асо согласился на нашу поездку, но только выразил желание, чтоб и Хатун поехала с нами.
— А рана твоя не помешает нашей поездке? — спросил я.
— Нет, это пустяк. Рана небольшая, — ответила она.
— Она пошла к колдуну за талисманом, — сказал я.
— Несчастная! Ее отец глава племени, а она полюбила какого-то бедного охотника из-за того только, что тот хорошо поет и что у него красивые глаза.
— А как ты с ней встретилась?
Маро объяснила, что не вытерпела и пришла мне навстречу, чтоб поскорей узнать о результатах моих переговоров с Асо. Гюли сидела у родника и как только увидела, сразу накинулась на нее с ножом.
— А почему она враждует с тобой? — спросил я.