Искушение святой троицы
Шрифт:
— У тебя есть еще заряды? — равнодушно спросил Слава шагающего рядом Диму.
— Патроны, ты хочешь сказать, Славик? — с готовностью подхватил Дима. — Я же их в птицу все расстрелял. Ты чего-то сегодня все забываешь. Вон, тогда в другом коридоре про пиво спрашивал, теперь про патроны. У меня уж давно все закончилось, и еда, и пиво, и патроны.
Дима старался говорить добродушно.
— А запасных у тебя разве нет?
— Не, запасные есть дома, просто я с собой не взял.
— Какой из тебя мент! — сказал Слава.
— Да, Славик, я не буду их таскать, — сказал Дима несколько раздраженно. — Куда я их положу? Зачем мне запасные патроны? Я просто на улицу вышел пивка купить, не на войну ведь пошел. Одной обоймы мне не знаю, на сколько хватает. Если бы я знал, что с вами в такую засаду попаду, я бы, конечно, обвешался, как Рэмбо. Да если на то пошло, я бы вообще с вами не пошел. — Последние слова Дима произнес, опустив голову и грустно ухмыляясь.
— Ну и выбрось тогда свою пушку нафиг, — злобно сказал Слава, — на хрен она теперь вообще нужна?
— Славик, ну ты даешь! Как это, на хрен пушка нужна? Это мое личное оружие. Я его покупал за деньги. Я ее еще сто раз буду использовать.
— Это если мы отсюда выберемся, — сказал Слава мрачно, сообразив, что сморозил глупость.
— Выберемся, — уверенно сказал Дима, — я обещаю.
— А вам разве не выдавали оружие в милиции? — спросил Слава. —
— Нет, — покачал головой Дима, — в наших войсках не выдают. Сам покупал в магазине. Для этого еще справки надо получить, в наркодиспансере, еще там где-то. С этой справкой идешь в магазин и покупаешь. Вон баклан чего-то рукой машет. Может, выход нашел?
Леша, стоя лицом к Славе и Диме, размахивал руками. До него было метров сто. Ребята ускорили шаги.
— Ну что, Сусанин? — спросил Дима, подбегая. — Нашел выход?
— Идите сюда, ослопупы, — прорычал Леша почти добродушно, — дайте я вам по башке стукну!
— Поворот! — воскликнул Дима, бросаясь вперед.
Слава вздрогнул.
— Вот и я о том же, — сказал Леша. — В рот вам чих-пых.
Коридор упирался в стену и под прямым углом сворачивал влево.
— Вот, блин, новый поворот, — пробормотал Слава, — и мотор ревет. И…, короче, все наоборот. И вообще.
— Балбесы, а в какую сторону мы тогда повернули? — спросил Леша озабоченно. — Блин! Где была моя голова?
— Я запомнил, — успокоил его Дима, — тогда мы повернули налево.
— А по-моему, направо, — сказал Слава.
— Не, ни хрена не направо, — сказал Леша, — налево.
— Конечно, налево, — сказал Дима, — я специально запомнил.
— И сейчас налево, — сказал Леша. — Балбесы, получается, мы обратно пойдем!
— А чего ты сделаешь? — сказал Дима. — Тут по-любому больше идти некуда. Куда поворот, туда и идем. Главное, так говорит, как будто тут еще куда-то можно пойти!
— Да я тоже думаю, какая разница, — подал голос Слава, — да вообще, о чем мы спорим. Пойдем, да и все. Все равно, все дерьмо собачье.
— Ебстественно, — сказал Леша, — а ты чего хотел? Раскатал губу.
— Идем, балбесы, — торопливо сказал Дима. Он не слушал, что говорили Леша и Слава, и от нетерпения переминался с ноги на ногу. — Нас ждет выход!
— Идем, — равнодушно сказал Слава.
— Тем более, что ни хрена хорошего нас там не ждет, я жопой чувствую, — подытожил Леша, трогаясь с места.
Слава вдруг подумал, что коридор заведет их туда, где они очнулись: осталось сделать лишь еще два поворота. Так они и будут ходить по кругу, точнее, по прямоугольнику. Или по квадрату. У Славы от этой мысли все похолодело внутри, и руки опустились. Он от ужаса хотел было сказать все ребятам, идущим впереди, и даже поднял безвольно руку, но в последний момент передумал. Ему было страшно. Замкнутая бесконечность — это еще хуже, чем бесконечность прямолинейная, потому что из нее нет выхода. Или как?.. Стоп, а как же закрывшиеся стены?.. Тут ему в голову пришла новая мысль, отчего все старые мысли немного перепутались. Кажется, у него чуть отлегло от сердца. Леше с Димой он ничего не сказал.
Слава вспотел. Они медленно двинулись. Пройдя несколько шагов, Слава обернулся. Поворот оставался на месте. Он прошел еще немного и вновь обернулся, пытаясь перехитрить прихотливую коридорную логику. Но коридорная логика была совершенно непредсказуема.
Несмотря на свое волнение, Слава увидел голову первым. Его ощущения в эту удивительную минуту были похожи на тревожную полудрему, нарушаемую внешними шумами, и эти шумы, разнообразные звуки, уличные голоса, дождь, гром, звуки музыки, глухой скрип за стеной, проникают в мозг и преломляются в его коре в причудливые сновидения, в конце концов, пробуждающие спящего. Проснувшемуся кажется, что сновидения родились у него в голове ранее, нежели возник источник разбудившего его шума, оттого что череда сновидений порождается мозгом с удивительной быстротой и кажется очень продолжительной, хотя на самом деле все переживаемые во сне события длятся лишь считанные минуты, а иногда и вовсе мгновения. Слава скорее даже почувствовал голову подсознанием, чем увидел собственными глазами, так как сознание отказывалось верить в такую чудовищную нелепость, и потому его мозг в тот же миг словно бы обволокло сонным дурманом, лишая его способности собственно видеть, сознание на некоторое время укрылось за пеленой полусна, как будто отгородясь от надвигающегося ужаса… Он чуть замедлил шаг, но Леша и Дима продолжали двигаться с прежней скоростью, не оглядываясь на него, и зорко всматривались вперед, но не видели… Их слепота отозвалась в нем странным недоумением… притворяются они, что ли? Вдруг силы в одну секунду вернулись к Славе; он выбросил вперед левую руку и закричал. Леша и Дима вздрогнули, обернулись — он продолжал показывать вперед, в направлении движения, они вновь повернулись, смотря туда, куда он указывал, но по-прежнему не видели… Туман в голове у Славы еще не прошел, а, кроме того, члены вдруг сковал необъяснимый летаргический ступор, сквозь который он увидел внезапный бешеный страх в глазах Леши, затем увидел, как тот, влекомый инстинктом, мчится назад без оглядки, так что ошеломленный Дима, на секунду замешкавшись, бросился за ним следом, и Слава, в котором ужас не уничтожил вовсе его непонятное оцепенение, развернулся и тяжело побежал за друзьями, чувствуя за спиной необъяснимую, страшную, смертельную опасность, но не в силах прибавить шагу. Ужас тем сильнее овладевал им, чем больше его охватывала свинцовая тяжесть — странное, сумеречное состояние, как в кошмарном сне, когда всеми клеточками тела ощущаешь приближение невидимого в темноте чудовища и хочешь крикнуть во весь голос, но неумолимая судорога безжалостными клещами стискивает горло; хочешь включить свет, но выключатель сломан, и самая тьма, как живая, набрасывается на тебя, чтобы задушить. Леша и Дима уже завернули за угол и продолжали бежать; топот их кроссовок отозвался у него в сознании слабеньким умирающим эхом, хотя был, наверное, самым громким звуком в коридоре. Леша при этом безошибочно угадал поворот, который выделялся лишь невидимым дневным светом, падавшим на стену неизвестно откуда под немного другим углом, и продолжал мчаться, не останавливаясь. Дима на бегу ударился в стену, но тут же выровнялся и догонял Лешу. У Славы перед глазами вспыхивали разноцветные пятнышки, и все стены коридора вдруг перемешались в безвыходный серый лабиринт; он, как в паутине, запутался в чудовищном смертельном страхе. Слава заплакал от ужаса; он резко повернулся, лихорадочно пытаясь понять, куда же ему броситься. Два коридора, одинаковых, как две капли воды, убегали от него в разные стороны: в одном из них он увидел Голову, в другом — две улепетывающие человеческие фигурки, и, сообразив, тяжело засеменил вслед за ними. Из горла у него вырвался глухой вопль, означавший, что судорога прошла, и невероятное облегчение снизошло на него. Он заорал, сам испугавшись своего безумного крика. Леша свалился. Он кубарем покатился по паркету и ткнулся в стену. Слава увидел, как он судорожно оглянулся на него, затем вскочил на ноги и продолжал бежать, но уже не так быстро, и беспрестанно оглядываясь. Слава, забежав за спасительный угол, промчался еще немного и тоже оглянулся. Коридор позади был пуст, но что-то страшное таилось за поворотом… Дима успел убежать дальше всех. Он остановился и что-то кричал Леше, сквозь гипнотический туман, все еще окружающий его, Слава не разобрал ни звука, будто между ним и друзьями была невидимая звуконепроницаемая преграда. Задыхаясь, Слава добежал до Леши и Димы и шумно, со свистом, дышал, держась за бок. Леша стоял несколько впереди, в отдалении, готовый удрать при первой же опасности. Все трое ребят потрясенно глядели друг на друга.
Глава 7
— Ах! — печально сказал Слава, глядя на серый туман, сгустившийся за окном. — Когда на улице туман, мне это нравится. Он такой — как, блин, это сказать? — такой глючный и прикольный. Когда идешь по городу утром и там туман, так очень необычно все становится. Даже кажется, что он увеличивает расстояния, потому что если видишь что-то в тумане, то оно становится такое размытое, плохо видное, как будто находится очень далеко. А в обычный день смотришь — тот же самый дом оказывается совсем рядом. Мне интересно фотографировать в туман. Я такую фотку снял за железной дорогой, около платформы, где озеро. Там был туман, озеро такое спокойное, ветра никакого нет, и в нем отражались деревья на берегу. Они были, естественно, в тумане и в воде отразились тоже в тумане. Отражение тумана в воде — это интересно выглядит. Хотя потом на фотку смотришь, и ничего такого особенного. Вообще, когда смотришь на фотку, как-то разочаровываешься. Когда ты сам снимаешь, вокруг тебя такие виды вообще, думаешь, на фотке должно получиться просто офигенно. А потом смотришь на нее и думаешь: ну, и что? То есть, ни черта ничего не чувствуешь, что ты чувствовал, когда снимал. И это происходит потому, что ты не можешь передать свои ощущения на пленку. А это тебе не хухры-мухры — передать ощущения. Чтобы, блин, их передать, это значит, что другой человек их должен почувствовать. Если он понял твои ощущения — значит, ты их передал. А как он может их понять? Люди друг друга-то понять не могут. А он может оказаться вообще челом непонятно какого склада и характера. И гороскоп у него другой, и вообще все не в кассу. Да он вообще может быть негром преклонных годов из далекой страны, который ни во что не врубается, кроме своих негритянских проблем. И менталитет у него негритянский. Вот попробуй ему передать свои ощущения. А вот великие художники могут их передать. А они ведь ни черта не знают чужих характеров. То есть, в смысле, знают, но я не об этом говорю. Они знают тех, кого фотографируют там, рисуют, описывают. А тех, для кого они это делают, они не знают ни разу. И все равно они передают ощущения, потому что хотя они не знают характеров, но знают зато универсальные средства, которые помогают им свои ощущения донести до кучи разных людей, кроме совсем отморозков, которым пофигу чужие ощущения. Мы, в принципе, живем в мире таких универсальных средств. Все магазины, все автобусы там, работа, зарплата, сервис — все это одинаковое для всех, хотя характеры у всех разные, но это такие универсальные средства, которые придуманы, чтобы всех устраивать. Они одинаковы не для всех, конечно, а для групп людей, которые более-менее одинаково живут, в похожих условиях, и одинаково тратят денег. Но эти все одинаковые штуки было легко придумать, потому что они рассчитаны на физиологические потребности и инстинкты, а они, эти потребности, приблизительно одинаковы у всех, потому что примитивны. А эстетические потребности и ощущения у всех разные, потому что они очень сложные и могут, грубо говоря, заморачиваться в разные комбинации, количество которых, в общем, бесконечно. И вот попробуй передай свою замороченную комбинацию ощущений другому челу, так, чтобы он хоть чего-то понял. Тут нужны совсем другие универсальные средства, более сложные. Простой чел не может объяснить, почему на него действует произведение искусства. Он может сказать, например: вот эта картина меня торкнула, потому что вон там в углу чувак хорошо нарисован и в другом углу чувиха тоже ваще прикольная. И цвет мне нравится, такой серо-буро-малиновый оттенок, это вообще мой любимый цвет! Вот и все, что он может сказать. Он может объяснить только какие-то отдельные, чисто внешние детали, которые понимает, а воздействие в целом он не понимает. Картина действует ему на подсознание, а почему она так действует, он уже не может сказать, потому что само подсознание для него загадка. А действует она так потому, что так задумал художник. То есть, он может все это подсознательное восприятие просчитать, образно говоря, чисто математически, и еще с помощью универсальных средств, которыми он владеет. Но для этого универсальных средств искусства мало. Надо, чтобы в башке у художника был талант и идеи. А уже их он воплощает этими средствами в произведение. Универсальные средства — это школа, а талант — это уже свое. Те художники, которые не учились в художественной школе и не освоили технику, даже если они потенциальные гении, все равно они останутся художниками второго ранга. Они могут торкать своей необычностью потому, что вместо двух компонентов — школы, то есть, универсальных средств, и таланта, у них есть только одно — талант (если, конечно, он есть). Он не оформлен школой, такой весь сырой, необработанный, угловатый — вот он и кажется необычным. Школа учит универсальным средствам, а у самоучек их нет. Поэтому они остаются в лучшем случае интересными художниками. Но не универсальными и не имеющими общечеловеческого значения.
Конечно, прикольно, когда какой-нибудь странный чел, такой самоучка, все-таки может оформить свои странные идеи с помощью универсальных средств, которые он чувствует подсознательно, так, что он их доносит до кучи народа. А народ, даже если его идеи не понимает, то хотя бы как-то подсознательно чувствует что-то там такое. То есть, челу удалось передать свои странные ощущения другим людям. Но тут есть один минус: чем чел 'страньше', тем он субъективнее. Его идеи — это все равно только его личные ощущения и переживания, которые ничего универсального и объективного не отражают, даже если он сумеет их передать с помощью универсальных средств. Естественно, кому-то его переживания покажутся интересными, если, например, у реципиента схожий характер. Тогда такой чел сделает этого художника своим любимым художником и будет говорить, что он самый великий художник в мире, только потому, что этот художник лучше других проник в его душу и передал его чувства. Но это всего лишь субъективные ощущения, которые не имеют значения для всего человечества в целом, как настоящее великое искусство, а имеют значение лишь для отдельных индивидуумов. Настоящий гений рождается тогда, когда его "субъективный" талант перерастает в "пламень объективности" — когда он интуитивно ухватывает какие-то свойства бытия и раскрывает их основные черты таким образом, что любые их тонкости становятся как бы легко понятными. Вот Декарт сказал 'я мыслю, следовательно, существую' — что может быть проще это фразы, кажется? А этой 'простой' фразе посвящены целые тома замороченных авторов, которые остались ни черта не известными или, в лучшем случае, известными только специалистам или отдельным индивидуумам, о которых я уже говорил. Потому что они не смогли сказать что-нибудь такое же простое и сложное, то есть, универсальное, а были способны лишь на замороченные концепции, лишенные универсальной простоты.