Искушение святой троицы
Шрифт:
Бывает и наоборот: художники, которые владеют универсальными средствами, но не имеют таланта. Может быть, у них и есть талант, но точно не художественный; это талант чувствовать конъюнктуру. Чтобы освоить универсальные художественные средства, конечно, мало быть совсем бездарем, но эти люди, скорее, просто расчетливые. Они умеют построить композицию, знают, как воздействовать на публику, все дела. Но основной расчет у них — заработать деньги. Гениев среди них не бывает. Они знают, что чем проще произведение по форме или содержанию, тем больше трактовок оно допускает. Нарисуй линию на бумаге, ее можно миллионом разных способов трактовать. Но такое искусство не фотогенично, неэффектно. На него никто не будет ходить. И любой ребенок может такое нарисовать. Значит, произведение надо сделать фотогеничным. Например, подвесил скульптуру лошади вверх ногами к потолку — вот тебе и фотогения, и куча трактовок, и, главное, усилий приложено минимум.
Есть
Слава говорил все более вдохновенно и хотел продолжать и дальше, но в это самое мгновение густой туман за окном вдруг начал волшебным образом рассеиваться и быстро превратился ни во что иное, как в снежные хлопья, неожиданно густо посыпавшие с неба. Плавные покачивания пушистых снежинок начали убаюкивать его, и его собственную голову заволокло туманом. Кажется, он задремал.
Глава 8
Друзья, на некоторое время уставившись друга на друга, почти одновременно очнулись и, как по команде, повернулись в сторону страшного угла, напряженно всматриваясь в него в ожидании сиюминутного появления кошмарной Головы. Леша даже пару раз порывался удрать, потому что ему казалось, что он видит тень Головы, выползающую из-за угла. Он, как ни странно, так и не привык к удивительной особенности коридора, заключавшейся в невозможности образования теней, — так сильна была в нем тяга к естественным земным законам, которые были известны и привычны ему. И теперь, в момент настоящей, непостижимой опасности, непохожей на все предыдущие, Леша, наконец, потерял дар речи и потому молчал. Он молчал оттого, что совершенно весь поддался животному ужасу, от кончиков волос до кончиков пальцев на ногах; страх овладел Лешей так, что он превратился в идеальный механизм для совершения актов трусости, в непревзойденного мастера по побегам. В такие моменты в его организме не оставалось места для каких-либо других способностей, потребностей и функций. Это была не просто паника: это было чистейшее рефлекторное ощущение опасности, не замутненное человеческим интеллектом. Благодаря своему невероятному инстинкту, Леша оставался на месте: что-то подсказывало ему, что ужасное существо оставалась пока за углом и в данный момент не собирается на него нападать. Как он был способен чувствовать такое, мы не можем сказать.
Страх, переполнявший души ребят, не поддавался описанию. Слава и Дима испугались до такой степени, что поначалу они, как и Леша, не могли вымолвить ни слова, а сковывающая их усталость подточила их моральные и физические силы, отчего страх, в свою очередь, вырос прямо-таки до невыносимых размеров. У Славы уже не осталось никаких сил; ему казалось, что его измученные онемевшие ноги бегут сами по себе, волокут его тело помимо его воли, чудом удерживая туловище в вертикальном положении. Вплоть до момента своего панического бегства Слава не ощущал по-настоящему большой усталости и, скорее, она была внушена ему страхом и отчаянием, но теперь она как-то разом овладела им, так что из-за всех обрушившихся на него мучений его стало ужасно тошнить и едва не вырвало.
Дима стоял, как обычно, с округлившимися глазами и ртом, на этот раз даже не демонстрируя свой страх друзьям, а отвернувшись от них и почти погрузившись в состояние мистического самосозерцания — так подействовала на него чудовищная голова в конце коридора.
Слава глубоко, со всхлипами дышал. Он зачем-то старался придать своему перепуганному лицу спокойное выражение, но от этого стал выглядеть только еще более ненатурально, и глаза его пожелтели.
— М-мож-жет, к-коридор закроется, — пробормотал он почти в беспамятстве, сам не понимая, что говорит.
Дима, с глазами, вытаращенными по-прежнему, как сомнамбула, двинулся к повороту. Слава и Леша смотрели ему вслед и ничего не говорили, потому что Славе стало страшно произнести хоть слово. На Лешу же Димин подвиг подействовал почему-то особенно угнетающе: он даже присел на корточки от ужаса, и лицо его приняло страдальческое выражение, как у Христа-страстотерпца.
Дима доплыл до поворота и заглянул за угол. Все эти манипуляции он проделывал машинально и монотонно, словно еще не совсем проснувшись. Он медленно заглянул за угол и смотрел довольно долго, наклонившись вперед, опираясь на правую ногу и немного приподняв левую. Самая его спина выражала ужас, испытываемый им; было видно, что он мелко дрожит, не в силах, однако, оторваться от созерцания фантастической картины. Он приник к углу и долго не отходил от него. Наверное, самое зрелище внушало ему какое-то тошнотворное сладострастие. Когда он, наконец, повернулся к друзьям, лицо у него было бледнее бледного и рот по-прежнему открыт.
— Что та-ам? — спросил Слава свистящим шепотом, вздрагивая от звука своего собственного голоса.
— Кошмар, — отвечал побледневший Дима.
Слава, превозмогая ужасную слабость, пролепетал:
— Она двигается?
Дима вместо ответа медленно покачал головой.
У всех ребят был жалкий вид. Они испугались настолько, что даже перестали стыдиться друг друга. У Славы к горлу подступили слезы. Так было всегда, когда он испытывал сильный страх, неважно, какой природы и чем вызванный. Это мог быть страх стороннего наблюдателя, страх подсознательный, страх сновидческий, наконец, страх, внушенный им самому себе просто из странного желания погрузиться в пучину темных ощущений. Слезы означали, что страх повергал Славу в экстатическое состояние, характеризующееся силой и чистотой переживаний, но потому кратковременное и быстро выветривающееся из мозга. На пике 'страшного' экстаза, вдохновленный ужасом, отпечатавшимся на бледном лике Димы, Слава таким же точно сомнамбулическим шагом, как заколдованный, двинулся в сторону поворота.
Он взялся правой рукой за холодный белый угол и, приникнув к стене, стал потихоньку высовывать голову наружу. По мере того, как он ее высовывал, он видел коридор все дальше вглубь, и естественно было предположить, что тот будет тянуться до бесконечности, сужаясь в невидимую глазу точку где-нибудь совсем далеко. Поэтому Слава, неожиданно обманутый открывавшейся перед ним бесконечной перспективой, на секунду забыл о своем страхе, неосторожно высунул голову чуть дальше, чем следовало, и встретился с Головой, висевшей в воздухе перед самым его носом.
Прежде чем его взбудораженный мозг послал панический сигнал всем членам тела, которые неожиданно ослабели, как от удара по голове, так что он едва удержался на задрожавших ногах; прежде чем он отшатнулся назад и стал картинно соскальзывать по серо-белой стене на пол, выкрикнув от избытка ужасных чувств что-то типа 'оооооооо — ма-аааааааа!….', сам не понимая, что это значит — прежде, чем все это случилось, он успел в состоянии неудержимой экзальтации, приведшей к невероятной нервной чувствительности, каким-то чудом сообразить, что Голова, висящая, как было явственно видно, прямо у него перед глазами и казавшаяся размером всего лишь с его собственную голову, была на самом деле далеко, метрах в пятидесяти, почти полностью замыкая собой коридорный проем, и, следовательно, имела чудовищные размеры. Перспектива словно бы в одну секунду невероятно исказилась перед его взором, и Голова мгновенно унеслась вдаль, продолжая, однако, оставаться на месте, потому что размер ее не увеличился и не уменьшился… нет, скорее, коридорные стены вдруг резко сдвинулись в сторону Славы, но так как его взгляд был прикован к самой Голове, движение стен он угадал лишь боковым зрением. Видимо, его собственная голова просто закружилась. Он заковылял навстречу друзьям, и четыре стены вокруг него качались из стороны в сторону, и вместе с ними качались бледные Дима с Лешей.
Жуткие, совсем живые черты Головы намертво отпечатались у Славы в мозгу и стояли перед его взором, ежесекундно уродливо искажаясь. Глаза у нее были закрыты, и она не двигалась, отчего казалась еще зловещее. Ее огромный лик был сух и изможден, и основная его странность заключалась в том, что вполне обычные и ничем не примечательные человеческие черты были в буквальном смысле натянуты на каркас нелепой вытянутой формы, напоминавшей немного удлиненную морду какого-то животного. Лицо оттого было искривлено, и отдельные его части отвратительно искажены, наподобие резиновой маски, надетой на болванку неподходящей формы. Череп у Головы был полностью лыс. Она была отталкивающее страшна. Может быть, она казалась страшной потому, что была живая; кроме того, ребята ни разу в жизни не встречались ни с чем подобным, и самый обыкновенный предмет, столь неестественно раздутый по сравнению со своими обычными размерами, но при этом не утерявший привычных функций, вызвал бы у них не меньшее отвращение.