Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
К этому нужно присоединить еще одно указание. Откуда взялся тот тройственный канон системы философии, согласно которому эстетика должна была завершать и мирить логику и этику, теоретическую философию и практическую? Как известно, этот тройственный канон вошел в философский обиход со времени кантовского, - списанного Кантом у Тетенса, - тройственного деления «способностей» душевного субъекта на способности познания, воли и чувств. С точки зрения успехов эмпирической психологии такое деление во времена Тетенса было несомненным приобретением, но возведение его в принцип разделения самой философии было ничем, кроме чистого каприза Канта, не обосновано. Следовательно, не только параллелизм логики, этики, эстетики и познания, воли, чувства принципиально не мотивирован, но и само это разделение философского основания не имеет. Метафизическое усердие за волосы приволакивает к этому новую
троицу: идей истины, добра, красоты, но наперекор ему «красота» остается по прежнему «внешностью», «видимостью», а в такой «выводной» эстетике «красивое» может исходить от «чувственного» только по принципу lucus а поп lucendo. И действительно,
III
В той передряге, в какую попала современная эстетика, пожалуй, наиболее замечательно то, что ее судьба решается как-то вне ее самой. Спорят об эстетике, а она сама своего голоса не подает. Ее приписывают к той или иной эмпирической науке или подчиняют тем или иным философским предпосылкам, а самой говорить не дают. Но исторически такое положение вешей сложилось совершенно естественно, и оно понятно. Если, тем не менее, например, в голосе того же Гро-оса слышится уже тон протеста против такого заочного решения судеб эстетики, то это только доказывает, что, хотя мы говорим обо всем этом споре, как о современном, в действительности, он уже - прошлое, хотя и свежее еше, ближайшее к нам прошлое. Подлинно же современным, настоящим, скорее нужно признать самый этот протест и положительное стремление обосновать эстетику, как самостоятельную принципиальную дисциплину, независимую от предпосылок психологических, метафизических или гносеологических. Гроос - типический выразитель этого недавнего прошлого, он его как бы завершает, предоставляя открыть новый положительный путь ближайшему поколению. Гроос слишком обременен психологическим и психологистическим наследием, чтобы легко его сбросить и начать строить новое здание свободной эстетики. Он ясно видит, что психологическая эстетика точно так же, как и социологическая, этнологическая, попадают в тупик релятивизма, откуда, ему кажется, выхода нет. Чтобы не объявить всю свою и своего поколения деятельность ошибочною, — что, впрочем, исторически было бы и несправедливо, - он превращает свои пороки в добродетель. Таким образом, он уподобляется тем реформаторам, которые, узрев зло, но не имея положительного плана созидания на его место блага, провозглашают собственные качества видящих зло высшим идеалом. В результате ничего, кроме топтания на одном месте, получиться не может, - разве только с прибавкою самолюбования: какие мы молодцы, все зло видим... и ничего доброго не понимаем!
Гроос, однако, к таким молодцам не принадлежит. Он понимает, что выйти из тупика можно только, повернув назад и отыскав выход
на настоящую дорогу. Он его ищет, но не находит. Он слишком живо помнит, что тот путь, который когда-то казался открытым и который привел, казалось, к самым блестящим достижениям эстетики, - путь метафизический, - завел в конце концов также в тупик. Оттого-то и начались все последующие психологические и гносеологические приключения эстетики! Он не знает, что посредине того пути проглядели еще один выход в сторону от метафизического тупика, на широкий простор положительной эстетики. Прочие возможные выходы из тупика ему представляются либо как обходные пути к той же метафизике, либо как пути релятивизма, отличающегося от его собственного релятивизма лишь отсутствием откровенности в признании порока добродетелью.
Присмотримся, однако, к его поискам. Если, следовательно, отказаться от откровенного релятивизма, как топтания на одном месте, то, по мнению Грооса, остается только три возможности для построения эстетики не-релятивистической, принципиальной, положительной или «абсолютной», говоря старым термином, потерявшим вместе с метафизическим и всякий актуальный смысл. Два из этих выходов имеют характер «допущения», а потому ведут к тому же релятивизму или же к метафизике, третий имеет характер непосредственно метафизический и апеллирует к «вере».
Первая из возможностей исходит из вышехарактеризованной методической предпосылки, строящейся по типу гипотетического суждения: «если не.., то невозможно...» и открыто провозглашающей допущение или «постулат» верховным принципом науки. Вторая возможность заключает в себе такое же допущение, но только в форме скрытой. Она устанавливает некоторое сверхвременное надындивидуальное сознание, как предпосылку значимости познаваемой истины. На место индивида устанавливается некоторый «субъект», которому мы уже не можем приписывать временных и индивидуальных свойств. Но если даже согласиться на признание такого субъекта, все же несомненно то, что нам даны непосредственно лишь «временные убеждения», и их отношение к надындивидуальному вневременному субъекту есть такое же допущение, как и их отношение к временному индивиду. Наконец, третья возможность прямо возвращает нас к метафизике, когда в ней утверждается вера в постижение надындивидуального сознания как Бога или Абсолюта. Для Грооса само собою разумеется, что метафизический выход несостоятелен. Он вспоминает, что новая философия от Канта до Гегеля прошла путь именно этого развития от «сознания вообще» до «Абсолюта», и в последнем пункте своего развития потерпела, как известно, катастрофу.
Возврат к метафизике, только недавно преодоленной и теперь отвергаемой, окончился бы, разумеется, также возвращением к тому, с чего начала современная психологическая эстетика. Останавливаться на анализе несостоятельности метафизики Гроос считает делом излишним. Для него, действительно, это было бы только воспоминанием собственной юности, припоминанием когда-то боевых аргументов и лозунгов, теперь потерявших свое актуальное значение, так как свою задачу они уже выполнили. Метафизика -отжитое, и как бы с некоторым даже недоумением Гроос называет имя Уфуеса, который и в настоящее время говорит об абсолютной истине как метафизическом понятии. Почему именно Уфуеса, в общем весьма плодовитого писателя, но как раз не по эстетике, счел нужным назвать Гроос, это - не ясно. Но сейчас именно на этом примере я иллюстрирую промах, допускаемый Гроосом в его перечислении возможных выходов из затруднительного положения, в которое попадает психологическая и релятивистическая эстетика.
В самом деле, психологически совершенно естественно, что когда новое учение с положительными планами нового строительства низвергает господствующие авторитеты, задерживающие развитие нового учения, оно в ниспровергаемом не видит ничего положительного и в пылу борьбы забывает даже об элементарном чувстве благодарности за собственное воспитание. Иначе судит позднейшая история. История не могла бы существовать, если бы все прошлое было в ее глазах ничтожеством. Историческое настоящее тем самым обрекалось бы также на ничтожество для будущего. В этом — смысл всех так называемых «возвращений» в истории идей и учений. И, может быть, настало время в сегодняшней психологически-кантианской разрухе вспомнить эстетические учения классической метафизики, может быть, в них есть нечто, заслуживающее благодарного воспоминания, - если не для его восстановления, то, по крайней мере, для освещения источников современной неудачи. Стоит вспомнить, например, что никем иным, как Гегелем было провозглашено то самое, чем так заинтересована современная философия, — что настало время для философии как строгого знания и науки. Ведь то-то теперь уже совсем ясно, что «преодолевавшие» Гегеля во имя науки плохо поняли, что такое наука. Психологическая эстетика - тому один из многих примеров. И почему бы не предположить, что и те, кто «продолжал» Гегеля в сторону метафизики, плохо поняли Гегеля и исказили те самые понятия, которые могут оказаться годными в наше время для дальнейшего живого развития?
При историческом взгляде на современную эстетическую разруху сразу бросается в глаза, что в ней забыта и утеряна проблема «содержания» эстетического. Судьба этой проблемы поучительна. Уже формалистическую эстетику Гербарта можно рассматривать как антитезис к эстетике содержания классического немецкого идеализма. Но сам Гербарт не только не отрицал предметности красоты и эстетического, но настойчиво подчеркивал их значение. Он только считал, что раз нам нравится бесконечное количество бесконечно разнообразных предметов, то путь отыскания общего в них содержания через абстракцию приведет к пустоте. Не менее настойчиво он предостерегал и против того, чтобы вследствие этого не приняли за само эстетическое возбуждаемого им чувства удовольствия и неудовольствия. Против этого он и выдвигал в эстетическом момент «формальный». Скоро, однако, само понятие формы расплывается неопределенными психологическими клубами. Беспредметные формы гербартовской эстетики цепляются за субъект, как за последнюю опору, и сводятся к меняющемуся факту простого субъективного переживания. Эстетический феноменализм последователей Гербарта становится неразличимым от откровенного психологического иллюзионизма. А с другой стороны, попытка спасти чисто формальное обращение к понятию ценности приводит к нормативизму, недостаточному и самому по себе, недостаточному вдвойне для эстетики, так как, помимо прочего, он вводит ее в ошибку «гносеологизма». Последний опасен для эстетики не только своим неумением справиться с проблемою предмета, - ибо его конституи-рование предмета субъектом из «ничего» ничем и остается, — но в особенности тем, что он делает из эстетики «привесок» при логике и теории познания, отнимая у нее всякую специфичность и принципиальную самостоятельность. Суждения ценности вообще, в том числе и суждения эстетические, начинают рассматриваться как подчиненная задача общей логики. Время вспомнить, что именно отвергнутая метафизическая эстетика была по преимуществу эстетикою содержания. И можно ли априорно отрицать, что ее определения «красоты» как «идеи», «вечного», «бесконечного» и т.п., мы средствами серьезного анализа сумеем препарировать в понятия точные и для эстетики специфические?
И далее, то же идейное содержание как предметный фундамент эстетического наслаждения может пригодиться нам для выпрямления другой односторонности современной психологической эстетики. Сперва в противовес слишком идейному направлению метафизики, а затем просто по ограниченности самой экспериментальной психологии, поддерживаемой ложно толкуемым принципом генетизма и эволюционизма, новая эмпирическая эстетика пребывала в импрессионизме и сенсуализме. Последний, в особенности при поддержке того мнения, что эстетика есть «завершение» теории познания, решитель
но угрожал вернуть эстетику современную к лейбнице-вольфовско-баумгартеновской эстетике «чувственного совершенства». Поправка к этому сенсуализму со стороны эстетики содержания не является ли теперь делом самым своевременным и насущным?
Ожидания, с которыми может современная эстетика обратиться к «отжитой» метафизической эстетике, не связаны существенным образом с тем, что составляет ее отличительные особенности именно как метафизики. Гроос прав, что на «вере», которая утверждает абсолютную реальность того, что существенно идеально, только мыслимо, возможно, нельзя построить, как на прочном принципе, никакого знания. Для метафизики существенно не то, что она абсолютизирует относительное. Это - просто ошибка. Ошибку нужно указать, «возражать» против нее нечего. Такую ошибку можно найти в дегенеративной метафизике, например, материализма или спиритуализма XIX века, но не в классической символической метафизике нового или старого времени -ни у Платона, ни у Плотина, ни у Шеллинга, ни у Гегеля ее нет. Их «произвол» - в другом. Они произвольно гипостазируют в реальное то, что имеет значение только идеальное, только возможное, а затем из этого quasi-реального создают особый второй мир, отличающийся от действительно данного, нас окружающего, мир, по представлению метафизиков, более прочный и потому более реальный, чем наш, мир подлинно реальный, перед которым наш - только иллюзия, призрак, преходящий феномен. Вот от этого метафизического соблазна и должна удерживаться современная философия и положительная философская эстетика. Свои задачи она призвана решать в этом здешнем мире.