Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
ях
цельность. Их «естественность» есть весьма условная часть действительного целого и абстракция от конкретного. Если, далее, не следовать другой еще теорийке и не объявлять наперед, что все эти не «физические» свойства вещей суть свойства «психические», то остается признать, что мы имеем дело с sui generis предметом, определение которого противопоставлением «естественной истории» истории не-ес-гественной отнюдь не получается.
Предмет социальный, как предмет социального обихода, жизни, употребления, всегда есть некоторое орудие или средство. «Самодовлеющего» бытия такой предмет существенно лишен. Любой предмет «культуры» как предмет социальный, не в своем значении, а в своем бытии есть также «средство» и потому не самодовлеет. Но орудия культуры, как орудия принципиально духовного бытия или, что то же, бытия духовного творчества, никакого бытия, кроме духовного, также иметь не могут. Как орудия и средства они суть только «знаки», самодовлеющего бытия не имеющие, но указующие на таковое и через это приобретающие собственное значение. Указываемая ими самодовлеющая область «смысла» и есть область отрешенного культурного бытия, в том числе и область искусства. Знаки как «выражения» суть «подражания», «воплощения», «запечатления» и т.д. подлинной духовности. Отвлечемся от нее, мы получим просто социальную вещь, товар - полотно, бумагу, краски и т.п., они — орудия, но не «знаки», не «выражения». Социальное значение их сохраняется, культурное - пропадает: письмами Толстого можно так же жарко натопить «печурку», как и газетными листами или архивами охранки, полотном Рубенса можно воспользоваться как брезентом, а в скрипку Страдивариуса запрятать от полицейских ищеек аннулированные бумаги... И все-таки в результате всех этих операций вещь не становится еще «естественною», г.е. не духовно, а природно самодовлеющею — входящею как звено в причинно-необходимый ряд и только.
Не входя в элементарные тонкости существенно необходимые для сколько-нибудь углубленного рассмотрения вопроса, отмечу только самое первое, бросающееся в глаза разделение. Окружающее нас действительно бытие есть или бытие самодовлеющее или бытие орудия и «знака». Отрешенное бытие в силу уже указанных свойств отражает на себе то же разделение. Искусство в своем бытии есть «знак», «подражание», «передача», «выражение». Эстетический предмет как предмет отрешенного бытия есть, в первую голову, предмет культурный, «знак», «выражение». Это есть бытие отрешенное, но не самодовлеющее, а, скажем, сигнификативное. Но всякое ли сигнификативное отрешенное бытие есть ео ipso предмет эстетический и всякий ли момент в самой структуре этого бытия есть момент эстетический?
Другими словами, подошли ли мы к последней спецификации эстетического?
Прежде всего, самые термины «знак» и «выражение» — многозначны. Не входя в нужные здесь различения, - (что читатель может найти в других моих работах, в частности см.: Эстетические фрагменты), - констатирую только, что тот «знак», с которым мы имеем дело в искусстве, есть знак, которому корреспондирует смысл. Слово, словесное выражение, есть тип и прототип такого рода знака. Все искусство в этом смысле «словесно» и «осмыслено». Но, с другой стороны, «словесное выражение» не только осмыслено, оно в то же время экспрессивно. Искусство не только «передает» смыслы, но отображает также душевные волнения, стремления, реакции. Оно не только социальная вешь и, как такая, средство, но также культурная «ценность», будучи индексом и как бы «составною частью» основной культурной категории, — противопоставляемой социальной категории «только веши и средства», - «самоцели», «лица», «личности». Как такой индекс и как составная часть культурного самодовления, искусство приобретает некоторые формальные признаки самодовлеющего «природного» бытия. Было бы грубою ошибкою допустить здесь на этом основании отожествление, - как делают, когда не умеют отличить, например, индивид, как органическую категорию, от личности, категории культурной. Самодовление лица и экспрессии, как его индекса, toto genere иное, чем самодовление природно-необходимо-го явления. Художник как такой — это относится и ко всякому культурному лицу как такому, - не высшая порода обезьяны и также не «гражданин» или «товарищ». В своем культурном бытии как таком он сам «выражение» некоторого смысла, а в то же время и экспрессия, т.е. составная часть некоторого sui generis бытия.
Чтобы получить последнюю спецификацию искусства, как возможного предмета эстетического сознания, необходимо раскрыть и анализировать структуру самого искусства как выражения. Эта завершительная работа философии искусства и раскроет те моменты в структуре «выражения», которые являются носителями эстетического. Только теперь эстетика как философское учение может раскрыть на этом материале соответственную структуру эстетического сознания (соответствующий анализ структуры поэтического слова мною сделан в упоминавшихся Эстетических фрагментах. Выпуск II и III)
Если мы теперь с указанною целью обратимся к самим искусствам, мы заметим, что в то время как, например, музыка есть искусство по преимуществу «самодовлеющее» и экспрессивное, - в чем, кстати, особая сила и иррациональность музыкального действия на нас как эстетического, так и не-эстетического, — напротив, поэзия
по преимуществу сигнификативна. Изобразительные искусства не так ярко отражают противоположность этих значений «выражения», потому что они преимущественно «показывают» «вещи», их функции соответствуют номинативной функции слова, — как «выражения» они, действительно, суть изображения. Это - язык, слова которого суть собственные имена и где нет слов для обозначения общих понятий: «человек вообще», «природа вообще» и т.п.
Нетрудно, однако, уловить, что самодовлеюще-экспрессивная, как и изобразительная функция выражения, не только не противоречат функции сигнификативно-смысловой, но все они вместе составляют конкретные части некоторой конкретной цельной структуры. В то же время видно, что если и можно говорить об относительной самостоятельности функции экспрессивной и изобразительной в смысле их независимости от функции сигнификативной, то последняя, наоборот, непременно предполагает, включает и выполняет также прочие функции. Так, например, поэтическое слово, будучи осмыслено, в то же время экспрессивно (в самом звуке, тоне, интонации и т.д.) и изобразительно (номинативно). «Слово», как искусство, имплицируя все функции искусства, должно дать наиболее полную схему структуры искомого нами специфического предмета. Если уж пользоваться смешным применительно к искусству термином, то поэзия -наиболее «синтетическое» искусство, единственный не нелепый «синтез» искусств.
Развертывая перед собою структуру искусства на примере хотя бы поэтического слова, мы найдем моменты для конституции эстетического безразличные, вне-эстетические, играющие в эстетическом сознании роль «помех» или «задержек» и, наконец, положительно эстетические. Последние гнездятся 1) во внешних формах чувственно данного «знака», формы сочетания, 2) во внутренних формах как отношениях форм внешних к онтическим формам предметного содержания и 3) в имманентных («естественных») формах самого идейного содержания, «сюжета» как потенциях его «искусственного» выражения. Первая данность эстетики — внешняя форма и ее сознание. Полная внутренне расчлененная структура этого сознания раскроется, если будут показаны пути приведения имманентных и внутренних форм выражения к этому непосредственно данному внешнему выражению. Это и есть задача современной положительной эстетики.
Эстетика, таким образом, вопреки метафизикам и психологам, не о «внутреннем», а о всецело внешнем. Поэтому-то она самое последнее и самое убедительное оправдание действительности. Природа может быть оправдана только через культуру. Этим открывается ряд новых проблем, завершающих содержание эстетики и переводящих ее в бо-
лее объемлющую сферу проблематики философии культуры вообще. Отрешенное бытие, искусство, эстетический предмет должны быть исследованы в контексте других видов и типов культурной действительности. Только в таком контексте уразумевается собственный смысл и искусств, и эстетического как такого. Философия же культуры есть, по-видимому, предельный вопрос и самой философии, как сама культура есть предельная действительность - предельное осуществление и овнешнение, и как культурное сознание есть предельное сознание.
Москва, 1922, май 14.
Г. Шпет
Внутренняя форма слова
Внутренняя форма слова
(этюды и вариации на темы Гумбольдта)
Памяти Максима Максимовича Кенигсберга
Двумя обстоятельствами затруднялось до сих пор усвоение наукою общих лингвистических идей Гумбольдта. Основная работа Вильгельма Гумбольдта, излагающая его принципиальные взгляды на природу языка, была издана его братом после смерти автора, знаменитое Введение к исследованию яванских языков: Ueber die Nferschiedenheit des menschlichen Sprach-baues und ihren Einfluss auf die geistige Entwickelung des Men-schengeschlechts, 1836. Она, следовательно, была лишена последней авторской редакционной заботы. А, может быть, как отмечает Дельбрюк, и возраст автора играл свою роль. Но только нельзя отрицать, что изложение у Гумбольдта - трудное, спутанное и даже противоречивое1. Прав Дельбрюк, когда говорит, что здесь «собственные воззрения Гумбольдта часто носятся скорее, как дух над водами, чем допускает облечение их в форму, не вызывающую недоразумений, пригодную для дидактической передачи»2.
Второе обстоятельство: Штейнталь, «ученик, истолкователь и продолжатель»3, а также и популяризатор идей Гумбольдта, по умственному складу, тенденциям и соответствию своей психологически-ниве-лируюшей эпохе был менее всего призван к тому, чтобы найти адекватную форму для того «духа», о котором говорит Дельбрюк4. Попытку Потта (A.F. Pott) вновь возбудить интерес к подлинному ГУм-больдту переизданием его труда можно назвать преждевременною для
1 Ср. также: Steinthal . Charakteristik der hauptsachlichstcn Typen des Sprachbaues. ВН., 1X60. S. 27 f., о трудности понимания Гумбольдта и о его бессистемности вследствие противоречия между его эмпирическими воззрениями и априорными теориями.