Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
Общие темы в анализе языка
В. фон Гумбольдт - ум, в истории науки основополагающий. Говорить о влияниях на такой ум и исследовать источники его творчества так же трудно, как легко обнаружить его собственное влияние на следующие за ним поколения. В то же время назвать его непосредственных учителей и предшественников, по большей части, немногих, нетрудно и просто: они со своею собственностью остаются на поверхности нового творчества, как его отправной пункт, или как наименование задачи, с которой начинается его работа, или, наконец, как указание вспомогательного технического приема, облегчающего доступ к новому
созиданию. Поэтому, расследование влияний на такого рода ум скорее всего следовало бы понимать как раскрытие того контекста умственной жизни и духовных содержаний, в котором он начал сознавать свои творческие силы и из которого мы должны не столько его объяснять, сколько стремиться его уразуметь, как член или как часть, - хотя бы большую и главнейшую, - в объемлющем целом9.
На развитие Гумбольдта, по общему характеру его эпохи и по условиям его жизни, быть может, литературные источники оказывали меньше влияния, чем личное общение с лучшими умами времени, и, следовательно, чем та общая духовная атмосфера, которая создавалась в результате такого общения. Поэтому, для биографа Гумбольдта, который хотел бы установить его личное развитие, или для фактического историка, который хотел бы поставить Гумбольдта в его среду, как звено в цепи причин и следствий, пришлось
' Такова была одна из задач книги Р. Гайма «Вильгельм фон Гумбольдт» (1856, рус. "ср. 1898), теперь устаревшей, но для своего времени весьма инструктивной.
но самим автором, они могут даже вступать в видимое противоречие с открытыми заявлениями автора, но их оценка и критика может и должна иметь в виду только одно: признание внутренней плодоносности или пустоты самих идей и чисто логическую возможность интерпре-тативных выводов.
При изучении идей Гумбольдта в области философии языка, - как и связанных для Гумбольдта с нею областей исторического познания и эстетических воззрений, - чаше всего приходят на ум имена Герде-ра и Канта10. Проблемы языка, которые Гердер ставил и решал по одному вдохновенью и чутью, Гумбольдт переводит на почву более строгого научного и философского анализа обширного фактического материала, каким Гердер и отдаленно не располагал. Важнейшие проблемы, которые Гумбольдт унаследовал от Гердера, суть проблемы происхождения и генеалогии языка, сравнительного изучения языков и классификации их, наконец, роли языка в общем развитии духа. Но ни неопределенной философской инструментовки Гердера, ни его туманных способов разрешения этих вопросов Гумбольдт не принял. Он пользуется преимущественно философской и психологической терминологией Канта, которую он вводит в свои работы не как готовые схемы распределения и обработки материала, - как то делали современные ему педантические кантианцы-лингвисты, - а скорее как эвристический прием, как вспомогательный опорный пункт, дающий ему возможность более или менее точно фиксированным термином запечатлеть собственную мысль. Отсюда - неизбежная модификация термина, способная поставить в тупик ортодоксального кантианца. Такова была вообще эпоха непосредственно после Канта: с одной стороны, кантианство разных Якобов, Шмидов, Снеллей, Кизеветтеров, и подобных, старавшихся сделать из учения Канта схоластику наподобие той, какая была сделана вольфианцами из учения Лейбница и Вольфа, и, с другой стороны, свежее творческое движение, схватывавшее только дух Канта и оживотворявшее его новым идейным содержанием, нередко вопреки букве самого Канта и в особенности ограниченных кантианцев, движение, жизненные права которого против самого Канта защищал уже Фихте. Гумбольдт умеренно пользовался терминологией Канта, а вне этого принимал критицизм и идеализм только в смысле второго из указанных толкований, т.е. только в смысле общего идейного направления. Кантианство жило для него не в словах Канта, а в эстетически-поэтическом преломлении их в сознании
10 Точнее других отношение Гумбольдта к предшественникам устанавливает Лотт (А. F. Pdtt) в своем «Введении» к сочинению Гумбольдта «Ueber die fcrschiedenheiL.-1876. В. II; в частности о Гердере см.: S. CXLIX, cf S. CLX1, о Канте - особенно S. CCXV ff. (о лингвистах-кантианцах в строгом смысле cf. S. CCII flf.).
Щиллера, Гёте, романтиков, Шеллинга". Чтобы правильно понять и оценить философские основания теорий Гумбольдта, нужно не выискивать в них кантианские элементы, а просто поставить его в ряд с такими современниками, как Фихте, братья Шлегели, Шиллер, Гёте, Шлейермахер, Шеллинг, Гегель. Может быть, меньше всего Гумбольдт был последователем Гегеля, но по смелости замысла, по широте захвата мысли, по глубине проникновения он должен быть поставлен рядом именно с Гегелем. Порою прямо кажется, что философия языка Гумбольдта призвана завершить собою систему философии Гегеля. Но воспринятая в тоне, заданном Гумбольдтом, его философия языка должна была бы быть не простым дополнением к философии истории, права, религии, искусства, а должна была бы сделаться центральною проблемою философии духа, реализующего в языке все другие конкретные проблемы философии. Уже Гердер указал основание для этого, Гумбольдт его углубил и укрепил.
Гердер, характеризуя работы Монбоддо и Гарриса, как первую попытку найти основания для сравнения языков различных народов на различных ступенях культуры, высказал предположение о возможности такой философии разума, которая будет воссоздана из собственного дела разума - из различных языков земного шара. Гумбольдт углубляет эту мысль соображением, к которому он часто возвращается в своих изысканиях по философии языка и которого смысл сводится к тому, что язык есть такая форма воплощения духа и идеи, без существования которой для нас не было бы ни духа, ни идеи. В одной из своих работ, которые следует отнести к философии истории (Ueber die Aufgabe des Geschichtschreibers, 1822), Гумбольдт, отметив, что во всякой человеческой индивидуальности можно видеть форму воплощения идеи точно так же, как и во всякой народности, подчеркивает существование еще особых «идеальных форм» (idealische Formen). Сущность их состоит в том, что они являются более первоначальными и более самостоятельными, чем какие-либо другие формы, индивидуальные или народные, воплощения духа. Как более независимые основания других форм, они обладают настолько могущественным и определяющим значением, что более оказывают влияние своей самостоятельностью, чем испытывают какое-либо влияние на себе. Таковы именно языки, - ибо всякий язык обнаруживает себя как «своеобразная форма порождения (Erzeugung) и сообщения (Mitteilung) идей». И истинно гегелевская идея фатальной необходимости материально
" Ср.: Гайм Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание его жизни и характеристика / Пер. с нем. М., 1898. С. 127-133 (по поводу эстетических воззрений Гумбольдта), спец. о Кан-тс чэ.: С. 368 и сл. Ср. также: SpnmgerEd. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidee. Brl. 1909. S. 318 ff. (167 ff.
–
го воплощения духовной культуры в ее историческом развитии видна в словах Гумбольдта, которыми он продолжает только что приведенное рассуждение: вечные праидеи (Urideen) всего мыслимого находят себе воплощение, - красота - в телесных и духовных образах, истина - в неизменном действии сил по присущим им законам, право - в неумолимом ходе самих себя вечно осуждающих и карающих событий. Гегель не стал бы отрицать, что язык есть объективация духа, как Гумбольдт так же признал бы, что искусство, право, государство - тоже объективация духа. Но Гумбольдт там идет дальше Гегеля и там переместил бы центр гегелевского построения, где в его смысле и более реалистически можно было бы продолжить: сами искусство, право, государство суть язык духа и идеи.
У Гумбольдта нет той устойчивости терминологии, с которою мы встречаемся у философски строго дисциплинированных умов. Поэтому сопоставление его с его философскими современниками только тогда может быть правильно понято, когда оно берется в каком-то основном смысле его терминов, а не в буквальном сравнении определений и описаний. И это свидетельствует не о слабости философского зрения Гумбольдта, а скорее о широте поля этого зрения. В этом формальном качестве Гумбольдт также более похож на Гегеля, чем на педантического Канта. Как в диалектических описаниях Гегеля отражаются различные моменты истины в развитии самого понятия, так и в определениях Гумбольдта накопление предикатов и эпитетов означает не несогласованность, а лишь желание множеством оттенков подчеркнуть один коренной истинный смысл термина. Так, как бы и по-кантовски звучит заявление Гумбольдта, что язык есть орган бытия, — (по-кантовски: органон в противоположность канону), - но тотчас эта выцветшая метафора оживает, когда Гумбольдт продолжает: не только орган, а само внутреннее бытие, как оно постепенно достигает внутреннего познания и как оно обнаруживает себя. Дальнейшие указания глубже вскрывают подлинный смысл этого первого определения. Подобно тому, как для Гегеля «все сводилось»12 к тому, чтобы истинное понимать не как субстанцию только, но в такой же мере и как субъект, для Гумбольдта было величайшим откровением, что язык есть энер-гейа1. К этому у него также «все сводилось». В этом смысле надо по
12 Собственное выражение Гегеля: Es kommt alles darauf an... (Phanomenologte des Geistes. Hrsg. v. G. Lasson, S. 12).
13 Весьма возможно, что самый термин «энергейа» заимствован Гумбольдтом у Гарри-са - непосредственно или через Гердера (cf. Spnmger Ed. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidec. Brl., 1909. S. 314). Имею ввиду: HarrisJ. Discourse on Music, Painting and Poetry (1744 - были немецкие переводы 1756 и 1780). Лично я этой работы Гарри-са не видал, и здесь припоминаю только изложение ее во Введении к книге: «Lessigns Laokoon», hrsg. und erlautert ВШтпег . ., 2 Aufl. Brl., 1880. S. 32-34.
н и мать и все другие оттенки в описании этого термина: язык есть «духовная деятельность», «имманентное произведение духа», он заложен в самой природе человека.
Раз принят такой смысл термина, и намерение термина установлено, нельзя уже его упрощать, гнуть силою к земле и загонять в психологическую конуру, как то все-таки делали Штейнталь и его приверженцы. Это не значит, что психология не должна заниматься языком. Но для психологии это — иная проблема, не та, что для философии, как и не та, что для социальной истории языка. Язык есть как социальная вещь, есть как психофизический процесс, но есть также как идея. Язык можно рассматривать не только как субстанцию, но и как субъект, не только как вещь, как продукт, произведение, но и как производство, как энергию. Если, поэтому, у Гумбольдта встречается употребление термина в смысле вещи или психофизического процесса, это - не противоречие, а только употребление термина в ином, не основном намерении гумбольдтовой философии языка, употребление его в ином плане. К развитию основного плана такие случаи присоединяются не в их материальном смысле, а лишь в качестве формально-аналогических иллюстраций. Так, например, когда Гумбольдт помещает язык среди прочих «действий» человека, - ощущение, желание, мысль, решение, язык, деяние, - это - только аналогия, формально иллюстрирующая энергийную природу языка как такого. Это - только указание на то, что есть общий признак, по которому язык вставляется, как член, в названный ряд терминов, но если мы хотим изучать язык не в смысле признаков, существенных для других членов этого ряда, а в смысле уже имеющегося основного определения, то мы должны этот общий признак возвести до принципиального значения, и только в его свете толковать данное сопоставление. Язык эмпирически дается нам в нашей речи, как психофизический процесс, и он может найти себе психофизическое объяснение, общее с объяснением желания, мысли, решения и т.д. Но изучаемый в самой своей данности как такой, он возводится в идею, в принцип, с которыми мы уходим в другой план мысли и изучения, где говорим не о психофизическом процессе или факте речи, а о своего рода языковом сознании как таком. Здесь задача - не отвлеченное объяснение из какого-нибудь общего фактора, а конкретное включение этого вида сознания в некоторую объемлющую, но также конкретную, общную структуру сознания. Когда Гумбольдт говорит, что язык, - именно как языковое сознание, - проявляется в речи, что речь и понимание надо рассматривать как две стороны одного и того же, он не абстрагирует, не объясняет, а констатирует, включая одно конкретное в другое. Тут надо идти не отвлеченными переходами от вида к роду, а осмысленною диалектикою от члена к
сочлененному, без наличия которого и существование, и смысл члена лишены разумного и реального основания.
То же толкование приложимо к языку, как выражению национальной психологии. Язык нации, точно так же, как язык всякого более или менее устойчивого социального образования, - класса, профессии, группы, объединенной общею работою, ремеслом, язык двора, рынка и т.п., - подобно индивидуальному языку, есть факт «естественной» речи, общенациональные, диалектологические и прочие особенности которой входят в среду общих социально-исторических условий данного образования, определяют данную речь как «вещь» среди вещей, подлежащих материально-историческому и социально-психологическому объяснению. В таких своих особенностях языки изучаются исторически, а также распределяются, как виды и роды, по отвлеченным признакам, складывающимся в характеристику класса. Добытый путем отвлечения признак, полагаемый в основу классификации языков, может быть внешним, несущественным, неосновным для понятия языка как такого, например, это может быть материальная или психологическая характеристика самой группы, которая пользуется данным языком, это может быть ее антропологическая или расовая (анатомическая, физиологическая и т.п.) характеристика, географическая и т.д. Во всех этих случаях, то, что важно для отвлеченной каузальной связи, в которой изучается языковой факт, считается существенным и для самого изучаемого факта. Другое дело, если мы воспользуемся тем признаком языка, который заставляет нас видеть в нем выражение национального или группового сознания, как поводом для возведения его самого в принцип, по которому обсуждается разнообразие типов и членение типов языкового сознания, как исторического, национального, классового, профессионального и тл. Созданная по этому методу классификация, - конкретная и структурная, — может лечь в основу эмпирической классификации, - (хотя бы для некоторых представителей ее, как в менделеевской системе, и оставались незаполненные места), - но здесь не может быть обратного отношения. Для философии языка только это принципиальное возведение остается направляющим планом и намерением, всякое другое употребление термина: социально-психологическое и историческое, остается лишь поясняющей формальной аналогией или иллюстрацией.