Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
Неумение или нежелание отделять указанные гетерогенные «характеры» сознания подставляет на место эстетического предметного, при совершенно иллюзорном впечатлении «углубленности» или «возвышенности», сознание не-эстетическое беспредметное, явное в своей беспредметности, когда оно стоит на своем месте и в своем роде. Для эстетики особенно опасно смешение «энтузиазма» красоты с состоянием религиозного (космического) переживания, как верования, ибо к сущности верования относится, как известно, признание творчески возможного за реально сущее. Онтологизирование, превращение состояния эстетического духа, эстетического «энтузиазма», «мании» в объективную предметность привело бы к мистичес
кой псевдо-онтологии в эстетике, а реализация и гипостазирование самой фундирующей идеи - к метафизическому псевдо-знанию. Не только во имя логической, но и во имя собственной эстетической правды эстетика положительная здесь кончает свое
VI
Присматриваясь теперь к эстетическому как предмету и оглядываясь в то же время на коррелятивный ему способ сознания этой предметности, мы можем заметить некоторые специфические черты, сразу ограничивающие круг эстетической действительности. Как предмет непосредственного восприятия эстетический предмет дается нам в том же акте воспринимающего сознания, что и любой другой предмет окружающей нас жизненной действительности. Он есть «вещь» среди других вещей — картина, статуя, музыкальная пьеса и т.п. Но лишь только мы его ставим в жизненно-привычные, прагматические отношения ко всем остальным вещам, мы убеждаемся, что он квалифицируется нами как эстетический не по общим ему с остальными вещами прагматическим свойствам, а по каким-то другим особенностям. Он выделяется и как бы выпадает из общей прагматической связи окружающих нас привычно «действительных» и эмпирических вещей. И для нашего действия, и для нашего восприятия он не есть вещь как такая.
Собственно этим самым эстетический предмет и как мыслимый предмет не может войти в ту идеальную систему возможных отношений и закономерностей, которую мы характеризуем как природу в ее необходимости и законах. Когда эстетический предмет только потому, что он не есть «вещь», называют предметом идеальным, забывают как раз существенное свойство последнего. Идеальный предмет есть, прежде всего, то, что конституирует эмпирическую вещь, а затем уже область чистой возможности. Если хотя бы «одна» вещь этого «действительного» мира осуществляет данную возможность, то и весь действительный мир подчинен ее идеальным законам. Обратно, если «вещь» не участвует в данной действительности, то напрасно в ее идеальной закономерности искать для нее конститутивных начал.
Но если и независимо от этих принципиальных соображений обратиться к эстетическому предмету как такому, то нетрудно убедиться, что в сферу идеального мыслимого предмета он не входит. Как возможный или невозможный, эстетический предмет не подчинен принципу противоречия, которому подчиняется, наоборот, всякий мыслимый предмет. Эстетический предмет и в своей идеальности кон
ституируется по какому-то другому и притом не-логическому принципу. В то же время, если мы переберем все возможные отношения чисто мыслимого, мы легко убедимся, что как такое, как чисто мыслимое, оно именно лишено эстетических качеств. Последние привходят и к мыслимому лишь в случае его какого-то соотнесения к чувственно данному. Поэтому, например, напластовывающиеся на интеллектуальных актах состояния радости, удовольствия, наслаждения и прочие носят особый не-эстетический характер, и если мы, тем не менее, говорим об «изящном» доказательстве, «красивой» формуле, «стройности» логического рассуждения и т.п., то, поскольку эти эпитеты не имеют метафорического значения, они получают свое эстетическое оправдание лишь от форм их чувственного запечатления.
Таким образом, эстетический предмет не есть предмет ни эмпирически-чувственный, ни идеально-мыслимый. Леностью мысли и очень развитою способностью сдаваться при первом же препятствии можно объяснить спешное провозглашение в этом случае за эстетическим предметом бытия и действительности психических. Душа и душевное отнюдь не есть нечто идеальное, а есть также эмпирический факт, «вещь» среди других фактов и вещей природы и истории. Поэтому обращение к психическому есть простое возвращение к только что отвергнутой квалификации эстетического предмета как прагматической вещи. Если же «душу» выключают из нашего действительного мира и помещают в какой-то «иной» мир, то это, действительно, есть один из тех творческих актов, которые подведомственны, между прочим, и эстетике, но в данном случае апелляция к такого рода творчеству нам ничем помочь не может, хотя бы потому, что анализ этого последнего уже предполагает знание того, что такое эстетический предмет. Другими словами, такое отнесение «души», например, в область «трансцендентного» само есть эстетическое творчество и, как способ определения характера бытия эстетического предмета, есть только средство заманить исследователя в логически порочный круг.
Если сопоставление эстетического предмета с психическим ровно ничего нам не дает, так как возвращает просто к эмпирической действительности, то сопоставлением эстетического и метафизического предметов можно воспользоваться, по крайней мере, как эвристическим приемом, для приближения к собственно эстетическому. «Действительность» обоих предметов — не действительная, она лишь «как бы» действительность или действительность фиктивная, .
«действительность» не противопоставляется нашей действительности как иллюзорной в виде действительности подлинной. И в то время как, далее, метафизическая реальность создается гипостазированием идеально-мыслимого и потому «помещается» как бы «позади» не только действительного, но и идеального, как бы «под» ними, как их «носитель» и «субстрат», эстетическая действительность как бы не «доходит до идеально мыслимого коррелята воспринимаемого предмета.
Эстетический предмет, таким образом, помещается как бы «между» предметом действительным, вещью, и идеально мыслимым. Чтобы дойти до предмета метафизического, надо пройти путь от действительного к идеальному и там начать построение фикции трансцендентной реальности. Смысл этого акта-пути - псевдо-по-шавательный. К эстетическому же предмету мы можем прийти одинаково удобно и от действительного предмета, и от идеального мыслимого. Смысл этого пути отнюдь не познавательный, а скорее, -забегая вперед, - его можно назвать отвлекающим от познания, - все равно, в одну сторону его направления или в другую, — развлекающим, играющим, доставляющим отдых и заполняющим досуг между актами актуального познания вещей и мира или пользования этими вещами. Отходя от вещей действительных и переходя в сферу эстетического предмета, мы совлекаем с вещей их прагматическую оболочку, лишаем их прагматических качеств, но не имеем в виду их познания и не обращаемся соответственно к установке на идеально-мыслимые отношения. Обратно, оперируя с идеально-мыслимыми предметами, отношениями, обстоятельствами, мы оперируем с ними как с предметами, обнаженными от всякой «эстетической» внешности, и нам непременно нужно обратиться к последней, чтобы придать им эстетическую жизненную осязательность и действительность. Если в первом случае мы не завершили движения от действительного к идеальному, а только обнаружили тенденцию к последнему и на зтом остановились, т.е. остановились на некоторой «идеализации» чувственного, то во втором случае соответствующая тенденция прямо и в буквальном смысле может быть названа в противоположность идеализации эстетизацией («очувствлением»).
Род предметного бытия, с которым мы, таким образом, имеем дело, оказывается действительно своеобразным, относительно независимым и в то же время двояко-зависимым. Издавна он привлекал к себе внимание исследователей и в зависимости от того или иного подхода к нему, в зависимости от эвристического приема его изобличения, получал самые разнообразные наименования. Так, Платон говорил об особого рода предметности, помещающейся «между» идеальным предметом «знания» и генетическим предметом «мнения», пред
метности, требующей своего особого типа направленности сознания ; в старой онтологии говорили об особом ens fictum; Кант вводил для особого рода посредствующих функций «схемы»; в современной феноменологии говорится об особой области нейтрального предмета; Мейнонг говорит об особом типе предметности в сфере так называемого им «допущения» (Annahme). Точно так же и в самой эстетике раньше очень много говорили об особой предметной сфере «видимости» (Schein), то как об «игре», то как о «свободе в явлении» (в противоположность необходимости) (Шиллер). Отчетливо выразил свою мысль Гегель: «Чувственное в художественном произведении по сравнению с непосредственною наличностью природных вещей возводится на степень простой видимости, и художественное произведение стоит по средине между непосредственною чувственностью и идейною мыслью». И вот, теперь с разных сторон подходят к той же проблеме, когда вводят в область эстетических определений такие, например, термины, как «игра» (Гроос), «сознательная иллюзия» (Конрад Лан-ге), «абстракция» (Воррингер), «изоляция» (Гаман), «моторное представление» (Гильдебранд) и т.п. В этих терминах перекрещивается и перепутывается формально-предметное с эмпирическим, в особенности с психологическим, не-эстетическое с эстетическим, формальное с содержательным, материальное с актным, гипотетическое с описательным. Было бы благодарною и насущною задачею разобраться во всем этом и найти адекватное изображение области предметности, в которую попадает, следовательно, и эстетическое как такое.
Не будучи удовлетворен ни одним из этих терминов, как заключающих в себе или эквивокации или посторонние, по большей части психологистические, примеси, я позволю себе употребление, для обозначения указанной нейтральной области предметного бытия, особого термина: бытие отрешенное. Сохранением в термине слова «бытие» я хочу прямо указать на онтологическое значение и место термина, а словом «отрешенное» я хочу подчеркнуть ту тенденцию отхода от прагматической действительности и «идеализации» ее, которою, прежде всего, и определяется установка на эту sui generis область.