Испанские поэты XX века

Гарсиа Лорка Федерико

НОВЫЕ ПЕСНИ К ГИОМАР

Перевод Ю. Петрова

I

Лишь твой образ, лишь ты, как молнии вспышка средь моей темноты! На море, где, словно жар, обжигает песок золотой, так внезапно тело твое, Гиомар, с его розовой смуглотой! В тюрьме, на серой стене, или в нищей гостинице голой, во всем, что встретится мне, — только ветер и только твой голос; в серьгах твоих на лице моем, в холоде их перламутра, в дрожи, в ознобе горячечном, злом безумного утра; на моле, куда за ударом удар сновиденья рушатся бурей, и под пасмурной аркой бессонницы хмурой — всюду ты, Гиомар. Посмотри, как тобой я наказан, а повинен лишь в том, что тебя сам я создал, сам сотворил я, любя, и любовью навек теперь связан.

II

Выдумкой всякая страсть живет: сама назначает себе черед — час

свой, и день, и год, влюбленного выдумает, а вслед возлюбленную, приносящую счастье; но если возлюбленной не было, нет — это не значит, что не было страсти.

СМЕРТЬ АБЕЛЯ МАРТИНА

Перевод А. Гелескула

Он решил, но видя света,

что господь отводит взгляд,

и подумал: «Песня спета.

Что дано, взято назад».

Хуан де Майрена. «Эпиграммы»

I

Последние стрижи над колокольней на небе, по-вечернему глубоком. Ребячий гомон у ограды школьной. В углу своем Абель, забытый богом. Потемки, пыль и темная терраса и крики, полосующие плетью, в канун его двенадцатого часа на рубеже пятидесятилетья!

—

О, полнота души и скудость духа над гаснущим камином, где слабый жар потрескивает сухо и отсветом костра сторожевого стекает по морщинам!

—

Сказал он: — Безысходен путь живого. О, дали, дали! Скрасит бездорожье одна звезда в зените. Кто до нее дотянется? И все же — кто без нее решится на отплытье? Далекий флагман! Даль даруя взгляду и сердцу — полноту исчезновенья, ты придаешь целительному яду вкус нежности, священное забвенье. Великое Ничто, твоей загадки лишь человек касается как равный. Снотворный ключ, губительный, но сладкий, божественная тень руки державной! Предвечный свет — немеркнущий и зрячий — увижу, нет ли, выйдя к перепутью, но заглуши галдеж этот ребячий небытием, Господь, — своею сутью!

II

Встал ангел перед ним. Мартин поспешно дал несколько монет — нашлись на счастье. По долгу милосердия? Конечно. Пугаясь вымогательства? Отчасти. А сердце одиночеством терзалось, какого не изведал он доныне. Господь не видит — так ему казалось, и брел он по немой своей пустыне.

III

И увидал тень музы нелюдимой, своей судьбы, не тронутой любовью, — вошла навеки чуждой и любимой и, траурная, встала к изголовью. Сказал Абель: — Отшельница ночная, чтоб увидать тебя без покрывала, дожил я до зари. Теперь я знаю, что ты не та, какой мне представала. Но прежде чем уйти и не вернуться, благодарю за все, что отшумело, и за надменный холод… — Улыбнуться хотела ему смерть — и не сумела.

IV

Я жил, я спал, я видел сны и даже творил, — подумал он, теряя зренье. В тумане снов стоящему на страже сновиденье дороже сновиденья. Но к одному итогу приходят и сновидец и дозорный, и кто торит дорогу и кто спешит по торной, и если все подобно сновиденью, то лишь Ничто — господнее творенье, закрытых век отброшенное тенью на вечный свет божественного зренья.

V

И за тоской нахлынула усталость. Иссохшею гортанью он ощутил, как ядом пропиталось отравленное время ожиданья. Цевница смерти! Слабою рукою он тела онемелого коснулся. Кровь забытья, безволие покоя! А тот, кому все видно, — отвернулся? Воззри, Господь! Дни жизни с ее снами, воскресшие во мраке, на мягком воске стыли письменами. И новый день растопит эти знаки? Зажегся на балконе рассветный луч безоблачного лета. Абель поднял молящие ладони. Слепой, просил он света и наугад тянулся к нему телом. Потом — уже безмолвный — поднес бокал к губам похолоделым, глубокой тьмой — такой глубокой! — полный.

ИНЫЕ ВРЕМЕНА

Перевод А. Гелескула

«О своды лет и галереи духа, в каком вы запустенье!» — сказал поэт. В садах былого глухо, одни немые тени. Псалмом затих мотив полузабытый, как радости, угасшие по кельям; иные зори движутся со свитой померкших звезд, их тусклым ожерельем. Мир умирает? Борется с бессильем? Рождается? И новый флот, быть может, расправил паруса, подобно крыльям, и скоро след алмазный свой проложит? Или всплывает старый кверху килем? Греховный мир, цела твоя основа, мир пота? Или новый возникает — и снова обретет спасенье? Снова! Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает. Кому нужда в нем, сиром человеке? Зарю знобит, чужое время глухо к дыханью Страдивариевой деки. И кровь течет из раненого слуха… С холма щиты и тени великаньи он различил на пустыре равнины, и в утреннем зеленом океане гребцов увидел каторжные спины, и огненное nihil [17] по утесам на сумрачном отроге, над каменным хаосом, и там, на гребне, — молнию дороги…

17

Ничто ( лат.).

ДЕТСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Перевод М. Квятковской

Из Хуана Майрены

Пока шаги не послышатся, не звякнут ключи в дверях, — дрянному мальчишке не дышится, шевельнуться мешает страх. Мальчик

Хуан, заточенный, слышит шуршание мыши, и моль в коробке картонной, и жука-древоточца слышит. Мальчик Хуан, человечек, слышит время в своей темнице — комариный звон вековечный сквозь пчелиный гуд ему снится. Этот мальчик — один, в темноте закрытого мамой жилья — поэт до мозга костей, он поет: — О, время! и я!

Из книги

«СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ» (1936–1939)

МАДРИД

Перевод В. Столбова

Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя, Испании защитный волнолом! Земля вздымается, и небо мечет пламя, ты — улыбаешься, израненный свинцом.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ БЫЛО В ГРАНАД Е…

(На смерть Федерико Гарсиа Лорки ^{98} )

Перевод Н. Горской

I

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

По улице длинной он шел под конвоем, брезжило еле-еле, холодно было в поле, звезды заледенели. Слегка посветлело небо, и Федерико убили. Палачи трусливы и равнодушны были. «Да не поможет тебе всевышний!» — шептали и отводили взгляды. Мертвым упал Федерико… Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада. Преступление было в Гранаде… в его Гранаде! Знаешь ли ты, Гранада?..

II

ПОЭТ И СМЕРТЬ

По улице длинной шел он со смертью рядом. Коса холодна, но не страшен холод. Сказал Федерико: «Ты видишь, с солнцем играют башни, а с наковальней — молот». Слушала смерть, как невеста. А он говорил ей: «Твои ладони такт отбивали в моем романсеро, Твой серп — В серебряном звоне моих трагедий. Я навсегда прославлю взгляд твоих глаз незрячих, бесплотную легкость тела и губы твои — на моих горячих… О смерть! О цыганка моих напевов! Словно ветер, волос твоих пряди. Нам хорошо под гранадским небом, в нашей Гранаде, в моей Гранаде!»

III

Он уходил по улице длинной… Постройте ему, живые, надгробье из сна и камня среди фонтанов Альгамбры ^{99} . И струи начертят на водной глади невысыхающими слезами: «Преступление было в Гранаде… в его Гранаде!»

ДНЕВНЫЕ РАЗДУМЬЯ

Перевод Ю. Петрова

Пока полыхает пальма, которую жжет закат, и вечер исполнен мира, и сад тишиной объят, и Гуадалавьяр ^{100} Валенсию поит водой, как брат, и в небе Аусиаса Марча ^{101} стройные башни стоят, и к морю река стремится сквозь розы, сквозь их аромат, я о войне размышляю. Она, как железный град, верховья Дуэро хлещет — там колос на нивах смят, идет от Эстремадуры в этот лимонный сад, от серой Астурии — к морю, где воздух от света свят… Я думаю об Испании, проданной целиком, — от гор до гор, от рек до рек, от головы до пят.

ГОЛОС ИСПАНИИ

Перевод Л. Беринского

Интеллигенции Советской России

О Россия, благородная и святая Россия, тысячу раз благородная и святая с тех пор, как ты скинула скипетр и державу, и вознесла над собой сверкающий серп и молот, слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья, с этой земли со вздыбленными горами, словно огромными крыльями каменной солнечной лиры, с темною, бурой равниной, зеленою нивой, гулкими реками, ясными побережьями, рощами черных дубов, золотистых лимонов, красной гвоздики и дрока — через вершины и через шумящие реки слышишь ли голос Испании? Грохочет война от моря до моря — но громче голос, к тебе обращенный: «Россия! Сестра!» В дни этой ясной лазури и детского солнца.

* * *

«Луна на краю небосклона…»

Перевод Ю. Петрова

Луна на краю небосклона, над апельсиновым садом, Венера так блещет, словно хрустальная птица рядом. Берилл, золотистый, сонный, выходит из-за нагорья, фарфоровый, невесомый дом средь тихого моря. Весь сад темноте распахнут, и воды в покое добром, и только жасмином пахнет, лишь им, соловью подобным. И кажется, тихо дремлет война, полыхавшая яро, покуда Валенсии земли пьют воду Гуадалавьяра. Валенсия стройных башен, Валенсия полночей нежных, где фиолетово море, где поле растет и дышит! Тебя и не видя даже, я вечно с тобою буду.

СОНЕТЫ

Весна

Перевод М. Самаева

Сильней войны, ее смертей и слез, — когда неловкою дрофой кренится в полете трехмоторный бомбовоз, чтоб снизиться над ветхой черепицей, — твой труд, который жизнь полям принес, твой лист, что в почке тополя томится. На лед кровавый — след свинцовых гроз — с горы лавина чистых вод стремится. Пока сирена воет, все грозней гудит гора и по морской равнине дым стелется, как хоровод теней, — ты трудишься, не ведая унынья, и слышится мне острый звук твоей пастушьей скрипки, юная богиня.