Испанские поэты XX века

Гарсиа Лорка Федерико

«И сердце все время поет об одном…»

Перевод В. Андреева

И сердце все время поет об одном: в твоих глазах я себя отыскал — во взгляде ответном твоем.

* * *

«Мысль, что создана без любви…»

Перевод В. Андреева

Мысль, что создана без любви, ты прекрасной не назови: с женщины неземной красоты неудачную копию сделал ты.

ВЕСЕННЕЕ

Перевод М. Квятковской

Все опрокинулось — холмы, поля, и солнце с облаком, и зелень луга; весна взметнула в небо тополя, колеблемые стройно н упруго. Тропинки с гор бегут к реке, шаля; там ждет любовь, надежда мне порука — не для тебя ль наряжена земля в цветной убор, незримая подруга? И этот дух бобового ростка? И первой маргаритки венчик белый? Так это — ты? И чувствует рука — что в ней двоится пульс; а сердце пело и, мысли оглушив, кричало мне, что это — ты, воскресшая в весне!

ВРАЖДЕБНАЯ ЛЮБОВЬ

Перевод М. Квятковской

Мне время бороду посеребрило, лоб обнажило, залегло в глазах и память ясную о давних днях чем дальше вглубь, тем ярче просветлило. Влюбленность отрока и детский страх — как вас осенним светом озарило! И сколько раз закатом золотило ухабы жизни на моих путях! Как

неожиданно вода в фонтане открыла надпись, скрытую от глаз: — На счетах времени отсчитан час! И как несбывшееся то свиданье под золотом ноябрьских тополей раскрылось в глубине судьбы моей!

* * *

«Была на площади башня…»

Перевод В. Васильева

Была на площади башня, и был на башне балкон, была на балконе сеньора, сеньора с белым цветком. Но вот прошел кабальеро, кто знает, зачем прошел? Он площадь унес и башню, башню унес и балкон, унес балкон и сеньору, сеньору с белый цветком.

* * *

«Сквозь все решетки окон ловит взор…»

Перевод В. Васильева

Сквозь все решетки окон ловит взор, как в переулках ревности моей всегда ведешь ты с кем-то разговор.

* * *

«Заря охапку роз…»

Перевод В. Васильева

Заря охапку роз мне бросила, чтоб я тебе отнес. И я, справляя праздник в сердце гулком, по улицам бегу и переулкам, с пути опять сбиваюсь и опять апрельским утром дом твой не сыскать. Откликнись, где ж ты? Явись в окне и брось мне луч надежды!

* * *

«Над той, чья грудь белее, чем опал…»

Перевод В. Васильева

Над той, чья грудь белее, чем опал, склонился он, прося ему довериться. «Любимая, проснись!» — ей прошептал. Но сам проснулся: собственное сердце во сне он за подушку принимал.

Из книги

«АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ»

ПОСЛЕДНИЕ ЖАЛОБЫ АБЕЛЯ МАРТИНА

Перевод А. Гелескула

Во сне, в дали весенней, за мной фигурка детская устало гналась подобно тени. Мое вчера. А как оно взлетало по лестнице прыжками в три ступени! — Скорей, пострел! (В аквариуме створок из зеркала плеснул зеленым ядом колючий зной кладбищенских задворок.) — Малыш, и ты здесь? — Да, старик, я рядом. Вновь увидал я скамьи в саду лимонном, лестницу с карнизом, и теплых голубей на стылом камне, и красный бубен в небе темно-сизом — и ангела, там замершего строго над детской, над волшебною тоскою. Разлука и дорога вернули утро властью колдовскою. И завтра увидал я под ногами — еще не разорвавшимся упало, чтобы глаза смотрели не мигая на огонек, бегущий по запалу взрывателя. О Время, о Доныне, беременное роком! В надеждах, как в осенней паутине, идешь за мной по стынущим дорогам.

—

Скликает время к воинским знаменам. (Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!) К далеким башням, солнцем озаренным, поход неотвратимый, как возмездье!

—

Как некогда, к сиреневому морю сбегает сон, акации раздвинув, и детство оставляет за кормою серебряных и бронзовых дельфинов. И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом, соленый привкус риска и удачи. И кружит по заоблачным вершинам — от эха к эху — голос мой бродячий. Голубизной полудня окрылиться, застыть, как застывает, отдыхая, на гребне ветра горная орлица, уверенная в крыльях и дыханьи! Тебе, Природа, верю, как и прежде, и дай мне мир на краткие мгновенья и передышку страхам и надежде, крупинку счастья, океан забвенья…

* * *

«Губы ее — пламя…»

Перевод М. Квятковской

Губы ее — пламя, Трепет — ее стан, Пусть никто ее не ласкает, Не целует никто в уста. Когда на полях бич ветра свистит: — Мой алый цветок! — как поцелуй без ответа, как пламени завиток, угасает вдали ее имя, и не вспомнит о ней никто. Далеко — сквозь кусты олеандров, мимо зарослей дрока, и речных тамарисков, и олив при дороге, под луною этой рассветной — до твоих неприютных полей, недотрога!

ОБРЫВКИ БРЕДА, СНА И ЗАБЫТЬЯ

Перевод А. Гелескула

I

Проклятье лихорадке! Морочит неотвязно — запутала все в мире, а мне бормочет: — Ясно! Масон ^{93} ! Масон! — И башни поплыли вкруговую. Пьют воробьи, трезвоня, прохладу дождевую. Проснись. О ясно, ясно! От сонных мало проку. Бык ночи шумно дышит и тянется к порогу. Пришел я с новой розой на старое свиданье, и с розовой звездою, и с горечью в гортани. Как ясно! Инесилья, Лусия, Кармелита — не все равно? Три маски единственного лика, и с деревом лимонным в саду танцует липа. Все ясно, ясно, ясно! Кричит дозорный: — Слушай! — Тирли-тирли — в деревьях, гуль-гуль, гуль-гуль — над лужей. Рассветные цимбалы вызванивают соло! Как ясно, ясно, ясно!

II

…Над землею голой…

III

Снежной крупой пыля, срывался навстречу ветер, и голой была земля. И долго я брел по ней в потемках дубовой рощи — одна из ее теней. Серебряной стаей стрел сквозь тучи прорвалось солнце. Я в белую даль смотрел. И там, на краю дорог, она из забвенья встала. Я крикнуть хотел. Не смог.

IV

Все ясно, все так ясно! Построен для порядка конвой. И лихорадка все спутала для страху. Но петлю — дворянину? Палач, веди на плаху! Масон, масон, ты дремлешь? Сейчас тебя не станет!.. Сжимаются ручонки, и куклы балаганят.

—

Тук-тук!.. Кого не взбесит? — Не здесь ли, ваша честь, невинного повесят? — Да, все в порядке. Здесь.

—

О, боже, ну и голос! Как будто гвозди в стену!.. Как лихорадит… Тихо! И публику — на сцену! Прекрасное решенье труднейшего финала. Входите все, кто хочет! Кому там места мало?

—

— Войдите!.. — Кто-то черный… И пятятся к стене… — Готовься, отлученный! — Сеньор палач! Вы мне?

—

О ясно, ясно, ясно! На дыбу, ваша милость, — ребяческие игры, шарманка закрутилась. Но бритва гильотины по утренней прохладе… Скорей пеньковый галстук родимых перекладин! Гитары? Неуместны. Пойдут фаготы свитой. А где петух рассветный, печально знаменитый? Попами перепродан? Проснись!! Ты в санбенито ^{94} !!!

V

Благословение сну! Залихорадило звонко бубен луны, и зайчонку впору плясать под луну. Свистнет зарянка — и вскоре тронет заря вышину. И

заиграет нагорье в голубизне небосвода, вторя охотничьей своре. Спи. О, свобода, свобода!

VI

Как-то днем погожим у воды, где тропка, бросит тень ненужное прохожим деревцо, там выросшее робко. Белый ствол и три листочка рядом, только три — зеленые в апреле, золотые перед листопадом. Как оно цветет? Не подсмотрели. А плоды? Им рады только дети. И растет оно на белом свете ради птицы — перышек и пенья — той голубокрылой, что когда-то навестила, как душа мгновенья и залог свиданья, в час заката.

VII

О, как легко лететь, как небывало легко лететь! Все сводится к тому, чтобы земля до ног не доставала. Лети! Лети! Распахивай тюрьму!

VIII

Где всюду небо, крылья ни к чему!.. О, мысль удачна: придержав ногами, остановить земной круговорот и раскрутить юлу наоборот — посмотрим, как пойдет она кругами, покуда не замрет, цветная и холодная, как лед, и — нет без ветра музыки — глухая. Ах, музыка, беда у нас одна! Поэт и рог — короткое дыханье… Не молкнут только Бог и тишина.

IX

Но сорваться с высот этой ночью безлунной головою в осот перед черной лагуной…

—

— По бороде, ослизлой, как весло, — ты сам Харон ^{95} ? — Свело с неглупым малым! — Одним из тех, кому не повезло. К реке твоей прибрел, к ее причалам, куда возврата нет. — Что привело? — Повесили. Цирюльник правил балом. — За что? — Забыл. (— Здесь память коротка.) — Тебе в один конец? — Наверняка. А можно в оба? — Да. Но не бесплатно. — Так в оба, ладно? — Ладно, да накладно… За это плата слишком велика.

X

Пройти, как Данте, огненные рвы с поводырем, как со звездой в зените! Рука в руке без путеводной нити! И луч в алмазе жгуч до синевы! Оставь надежду навсегда… ^{96} Входите. Нет! Нет! Благодарю, сначала вы.

—

На мраморных арках цветные прожилки, сады в кипарисах, гербы на портале, проулки, развилки, зигзаги, спирали. «Ворота Былого». Уже заходили. Вновь «Лунная Арка». Входили в нее. «Сад Белых Сестер». Но довольно идиллий. «Ворота Забвенья». Да как угодили мы в эту дыру, где такое старье? «Угол Любви»… Поворотим? — Быстро устал ты, певец! — Боже, и снова напротив «Дворик Разбитых Сердец»!

XI

— Брови печальны и хмуры… Это она. — Безучастна, как восковые фигуры. — Словно слепая в ночи… — К сердцу ее приникая, крикни ему: «Застучи!..»

—

— Этот балкон так высок! — Заговори с ней! — На счастье… — Громче! —…хотя бы цветок… Не отзовешься ты, свет мой? О, никогда, никогда! Луч не согреет рассветный вечно холодного льда.

XII

Давно все ясно!.. Ладно. Любовь извечно стынет. И взгляда с ненаглядной, одной на ста балконах, не сводят сто влюбленных на «Улице Парадной». Любовь — как перекресток фасадами к бульвару, где шторы, шпоры, ссоры и пенье под гитару… Со мною неразлучно тетрадка с верхним ля. Звучит? — Глуха земля. И только небо звучно. — И снова вензеля? Куда мы? Створки, арки. Столетний реквизит… — На «Площадь Старой Парки». — На площади сквозит… — А там, на перекрестке, где вечно кутерьма, попа свели с ума смазливые подростки. Теперь в аду как дома, раскаянья вкусил, но все боится грома — того, что разразил… «Лампадное Подворье». — Темно. И вор на воре. — Перила и «Стена Отчаянного». Браво! — Стучимся? Третий справа. — Манола? — Спит одна. Но встать уже не властна. — Все ясно! И так ясно глядит на труп луна. — Помолимся? — В дорогу! С ума сведут, ей-богу, бессонница и мрак — и без того все в мире запутано. — …Всё так. И дважды два — четыре.

ПЕСНИ К ГИОМАР ^{97}

Перевод Ю. Петрова

I

Что в ладони твоей, разглядеть я не мог: то ли желтый лимон, полный летних лучей, то ли ниточка светлого дня? О моя Гиомар, золотистый комок, улыбалась ты для меня. Я спросил: «Что же это такое? Это время, которое стало лимоном?» Он был выбран твоею рукою из всего, что вырастил сад. То напрасное время, когда с небосклоном не хотел разлучиться чудесный закат? Одиночества жар, колдовской, золотистый? Отраженный в спящей воде силуэт? От горы до горы раскаленный рассвет истый? Зеркала, где смутны и неясны черты декораций той темноты, что любовью разбита была?

II

Мне снилась ты над рекою в глубинах высокого сада, сад времени замкнут, спокоен, крепка, холодна ограда. Какая-то странная птица поет и нежно и жадно там, где святость ручья струится, сама — вся ручей, вся жажда. С тобой, Гиомар, мы сами, с тобою, моя родная, придумали сад сердцами… Друг друга там наполняя, часы сочетаются наши, гроздья снов мы, их сок, их налив выжимаем в чистые чаши, мира двойственность позабыв. (В нем и то, что и ты и я — как газель и лев, но своя для обоих тропа к водопою; в нем и то, что любви судьбою не дано стать счастливым сном: одиночества два в одном сочетанье меня с тобою.) Тебе моря творят буруны в пене, и радуга — сиянье над горами, фазан рассветный — пенье, оперенье, сова творит очей огромных пламя — тебе, о Гиомар!

III

Мысль твоего поэта с тобою. У небосклона — дали лимонного цвета, а поле — бледно-зелено. Гиомар, с тобою в пути мы, нас вбирает нагорье сонно, и уходит неотвратимо по деревьям день утомленный. Поезд рельсы и день пожирает, дрок скрывается, тени прямы, вечер движется и стирает позолоту с Гуадаррамы. И любовник с богиней юной убегает, и яшмой лунной провожает их небосвод в путь, и поезда отзвук чугунный канул в дебри горных высот. Поле пусто, и небо строго, а вдали, за грядой гранита, за базальтовым отрогом бесконечность с морями слита. Мы свободны, ибо мы вместе. Даже если тиран незрячий — бог — пугает свирепой местью, угрожая нам неудачей, и на яростном вихре скачет, и уздою, как скакуна, укрощает разум горячий — все напрасно, любовь вольна.

—

Пишу из кельи путника сегодня, в минуту встречи, выдуманной мною. У ветра ливень радугою отнят, а у горы — страдание земное. На старой башне солнце догорает. О вечер тот, с живым, спокойным светом, сказавший, что ничто не умирает, — тот вечер, что любим твоим поэтом! И юный день — смуглы его колени, глаза светлы — и в роще, под дубами, над родником о страсти размышленье — к твоей груди прижаться, губ губами касаться! Все в апрельском свете реет, все во вчерашнем нынче, все в Доныне, где стройно и легко минуты зреют и плавно переходят в сумрак синий, в поющий полдень, в длящееся время, в тот хор, где рассветает, вечереет… …Тебе— моя тоска, моя пустыня.