Испанский сон
Шрифт:
— Тогда все.
— Все так все. Как проект?
— Нормально, — сказал Филипп. — Вот только…
— Что такое? — насторожился Эскуратов.
Филипп подумал — не сказать ли ему про страшного ламера? Может, быстрей заворочается… А что сказать? Он и сам толком не знает.
— Все то же, — сказал он, мысленно махнув на ламера рукой. — Если эта вонь откуда-то из наших дружных рядов… я имею в виду, из наших с вашими…
— Но в своих ты уверен?
— Как-нибудь, — ухмыльнулся Филипп. — Что делают с бензином, это для меня темный лес… но когда касается информации…
— Намек понял, — проворчал Эскуратов, — сказал, займусь… Может, еще по пять капель?
— Символически? О’кей… Знаешь, общение с тобой хорошо действует мне на нервы.
— Не врешь?
— Ей-ей. Ты излучаешь надежность, спокойствие.
— Это моя работа, — хрюкнул Эскуратов. — За нас!
Когда Вероника впервые предложила Марине сделаться ее психоаналитиком, это показалось последней не более чем минутной прихотью, вызванной скорее всего необычными событиями того памятного дня. Однако после беседы в кафе и особенно после того, как Марина устроила собственное наказание, столь взволновавшее всех троих, Вероника возвращалась к этой теме все чаще и чаще — и настал, наконец, момент, когда она впрямую поговорила об этом с Госпожой.
Она понимала, что Зайка может отказать, а то и обусловить свое согласие чем-нибудь обременительным для Вероники — ну, например, обещанием избавить ее от сцен ревности. Поэтому она хитро завела разговор издалека, прицепилась к какой-то незначащей ерунде, довела Зайку до точки кипения (ежесекундно казня себя за это и оправдываясь перед собой тем, что согласие Зайки, в конечном счете, пойдет на пользу ей же самой), а потом, когда после бурного, примиряющего акта они обсуждали этот пизод, Вероника впрямую сказала, что неплохо бы ей заняться чем-то вроде психоанализа.
— Быть может, это разумно, — не очень-то весело сказала тут Зайка, усталая от всего, — я хорошо помню, как может достать такая проблема… Но где же ты найдешь психоаналитика? Разве они практикуют в Москве?
Вероника, по заранее разработанному ею сценарию, благоразумно удержалась от того, чтобы сразу же назвать имя Марины. Вместо этого она как бы беспечно сказала:
— Ты, видно, не читаешь газет. Кто только сейчас в Москве не практикует!
— И ты думаешь, это не шарлатаны? — спросила Зайка с сомнением в голосе. — По-моему, никому из таких нельзя доверять… а тем более, когда речь идет о вещах деликатных… и, между прочим, секретных…
— Ты права, — сказала Вероника как бы в задумчивости. — Я должна быть очень осторожна.
— Смотри, чуть что не так — сразу к черту его, этого арапа. И обязательно позвони мне перед тем, как пойдешь туда первый раз.
— Обязательно.
На том и порешили. Через несколько дней, ближе к концу тысячелетия, сделав обещанный звонок Зайке, Вероника выждала с часок, а затем выбрала большую луковицу, мелко нарезала ее и, плотно завернув в полиэтилен, поехала к подруге.
В подъезде она развернула полиэтилен и поднесла к глазам его содержимое. Нарезанная впрок луковица, конечно, действовала не то что прямо из-под ножа, но Вероника все же добилась желаемого: глаза ее потекли и, как она убедилась в зеркальце, покраснели. Она безжалостно прикончила свой изысканный макияж, размазав его вокруг глаз платочком и пальцами. Потом она бросила сверточек в урну и заспешила в лифт.
— Господи, — ахнула Ана. — Что случилось?
Вероника вяло махнула рукой.
— Ты только посмотри на себя.
Вероника посмотрелась в большое зеркало и сочла свою работу удачной — она действительно выглядела так, будто долго шла по улице и плакала, шла и плакала в три ручья, не обращая внимания на прохожих.
— Это из-за него.
— Ты в порядке? — забеспокоилась Ана. — Я хочу сказать… в телесном отношении?
— Он не трогал моего тела, — сказала Вероника тихо и как бы в прострации. — Хотя…
Она измученно покачала головой.
— Трогал! — шепотом предположила Ана.
— …наверно, лучше бы трогал.
Ана взяла ее за руку.
— Пошли в душ.
— Пошли.
Вероника — художественный тип высшей нервной деятельности — так вжилась в измученный образ, что позволила (и кому? — Зайке!..) себя раздеть, вымыть и обласкать, ухитрившись ни разу не возбудиться. Затем они долго лежали рядышком, слушая дыхание друг друга, и Вероника чувствовала, как понемножку приходит в себя.
— Будешь рассказывать? — спросила Ана.
— Я не хочу, — сказала Вероника, закрыв глаза и закрыв уши руками. — Опять копаться в этом… в этой…
Она вполне натурально вздрогнула, представив себе что-то на редкость отвратительное, моментально воплотившееся для нее в образе огромной кучи блевотины.
— Ну, так я и знала, — вздохнула Ана. — Предупреждала же тебя…
— Я полная дура. Вдобавок отдала кучу денег…
— Не хочешь подать на него в суд?
— За что? Это же просто методика. Это все равно что подать в суд на хирурга, который режет тебя ножом, в то время как кто-то другой предлагает обойтись таблетками.
— А вдруг тебе попался маньяк?
Вероника пожала плечами.
— А где гарантия, что другие лучше?
— Бедная, бедная Ника, — сказала Ана и погладила ее по голове. — Не повезло моей маленькой девочке… Не судьба моей девочке ходить на психоанализ.
— Может, само пройдет? — провокационно задала Вероника вопрос, тщательно подготовленный. — А ты-то, ты как тогда выкрутилась? Ведь это тоже была проблема… ты тоже плакала… Ты научилась с этим бороться — или как?
— Не знаю, — задумалась Ана, поставленная этим вопросом в тупик. — Если ты помнишь, это началось из-за Марины… то есть, из-за меня, — поправилась она, — но Марина была поводом; ну, ты понимаешь.