Исполнительница темных желаний
Шрифт:
Виталий достаточно потратил на него душевных сил и здоровья, которых у него на тот момент было – кот наплакал. Их и теперь не больше, но сейчас неожиданно прошло желание добиваться правды. Стало быть, пропало и всякое желание общаться с представителями правоохранительных органов. Пускай все катятся куда подальше. Он никого не хочет видеть, никого.
На работе он взял отпуск, хмуро сообщив Хаустову, что не может пока, не в силах работать. Тот на удивление принял известие спокойно, хотя оставался один. Панов сидел под следствием. Прохоров теперь собирался оплакивать жену. С пониманием покивал, заявление подписал и даже просил звонить, если вдруг понадобится его помощь.
О какой помощи речь?! Кто ему способен сейчас помочь?! Кто вернет ему надоедливую, взбалмошную Верку, которая… Без которой…
Прохоров не думал, не мог представить себе, что ему будет так больно. Сколько раз, бывало, он готов был придушить ее. Сколько раз мысленно с ней расставался. Избавлялся от нее, проклинал. И вот теперь, когда избавление вдруг наступило, он оказался к нему не готов. Он не мог принять его, не мог осознать. И даже богатство, свалившееся ему на голову так внезапно, не оценивалось в той мере, в которой должно было, по идее, быть оценено.
– Теперь ты свободен, очень обеспечен и сейчас ты мне уже ничем не обязан, – проскрипел сухим старым деревом его тесть на следующий день после похорон.
– А раньше был обязан? – отозвался Прохоров, не особо церемонясь.
Устал он от церемоний и реверансов, устал от постоянной полуприсядки, в которой его держала Вера перед своим папашей.
– Раньше – да, – кивнул старик, роняя седую голову на грудь. – Раньше ты был мне обязан… Ты обязан был сделать мою дочь счастливой. Теперь… Теперь ты свободен от всех обязательств. Ты вообще свободен…
Он как будто указал ему на дверь последней фразой. Словно выставлял его из своего дома. Выставлял из отношений, так и не сложившихся в тесные родственные. Выставлял оттуда, куда когда-то Прохоров был допущен с его неохотного благословения.
– Станете гадить мне теперь? – уточнил он перед уходом. – Вы предупредите, чтобы я к этому был готов.
– Гадить? – удивился Терехов. – Зачем? Не ты же убил ее, Виталий. Не уберег… Хотя мы с тобой оба виноваты. Оба не уберегли нашу Верочку. Она так была слаба перед всем тем, что называлось пороком, что…
– Иван Сергеевич, – глухим голосом позвал его Виталий.
Страшная правда о смерти Веры, которую он носил в себе, не давала ему покоя, но его почему-то никто не желал слушать.
– Иван Сергеевич, Веру убили. Я в этом практически уверен.
– Кому?! Кому это было нужно?! – Терехов отрицательно замотал головой. – Лучшие эксперты проводили осмотр машины и вскрытие. Никто ничего не нашел. Ни единого волокна, ни единого намека на синяк. Если и был кто-то рядом с ней перед ее смертью, он не помешал ей… Она сама, Виталик, сама воткнула эту проклятую иглу себе в вену.
– Возможно, но кто-то постарался, чтобы дряни этой было больше, чем нужно!
Сопротивление старика горькой правде Прохорова не просто донимало недоумением, оно убивало его. Оно убивало память о глупой Верке. Которая, несмотря ни на что, была достойна того, чтобы обстоятельствами ее кончины интересовались чуть больше, чем это происходило на самом деле. Все как-то очень скоро с этим смирились. Как-то очень уж безропотно восприняли известие о ее смерти. Почему?!
– Да потому, что мне стыдно, как ты не понимаешь! – прокричал ему в спину старик, когда Прохоров уже собрался уходить, выговорившись. – Мне стыдно, что моя дочь – наркоманка! Ты знаешь, как мне выражали соболезнования, нет? Я готов был сквозь землю провалиться, когда слышал за спиной настороженный шепот о том, что я ее избаловал. Что надо было быть с ней построже. Что она распустилась. Что ничем не занималась. Вот безделье и довело ее… Может, Виталий, она и влезла в какую-то дрянную историю, может быть. Но… Но я, как и отрицать этого не стану, так и копаться в этом не хочу.
– Почему? – снова почувствовал Прохоров обидный укол в сердце.
Кто бы мог подумать, что ему так неприятно будет равнодушие самых близких Верке людей.
– Потому что это уже ничего не способно изменить. Ничего!
Может, старик был и прав. Веру из могилы уже не поднять. И правды той страшной, из-за которой – он был уверен – она и погибла, тоже не узнать никому.
Тогда что же его так гложет и гложет? Что не дает ему покоя и заставляет напиваться каждым днем до поросячьего визга? Благородство, что ли, внезапное проявилось, о котором раньше знал только понаслышке? Так не страдал он этим никогда. И правдолюбцем не был.
Панова стало жаль, который сидел ни за что? Так его лишение свободы Прохорову только на руку. Его личный интерес к Полине еще не угас. И атаковать он ее с новой силой примется, как только немного придет в себя.
А может, он просто за себя боялся? Убийца же не мог знать, рассказала ему Вера тайну старика или нет. Он мог и за ним прийти, и от него избавиться, как избавлялся от всех, кто ему мешал…
Но по жене, как ни странно, Виталик все равно тосковал. Пустая была, в сущности баба, неудельная. Ни пожрать не приготовит, ни в доме не уберет никогда. Только бы ей задницей голой перед ним крутить, да нервы мотать, а вот поди ж ты, все равно тосковал.
Странная зависимость, порочная привычка обладания красивым жадным телом, которое даже не всегда желанным оказывалось. Он же, живя с женой, всегда хотел другой женщины. У него почему-то постоянная жажда контрастов обнаруживалась, стоило ему в мозгах своих покопаться. А вот не стало ее, и вдруг больно. И вдруг скучает по ней. И даже ее визгливого «Витальча» жутко не хватает.
Зачем ей было нужно влезать в это дерьмо! Почему непременно ей?! Денег, что ли, было мало? Или, правда, от безделья и любопытства сунула свою голову в петлю?
Прохоров со злостью спустил ноги с кровати, решив отматерить назойливого абонента, не оставляющего его телефон в покое. Кому же он так понадобился, что и вечером, и с утра сидят с трубкой у уха, дожидаясь его ответа.
– Виталий, как ты там? – Оказывается, это Хаустов был таким настойчивым. – Чего на звонки не отвечаешь?
– Да не слышал я, спал, – соврал Прохоров, мимоходом глянув на себя в зеркало и ужаснувшись.
– Все пьешь? – догадался Сергей.
– Пью.
– Тоскуешь? – с недоверием уточнил Сергей, прекрасно зная об интересе Виталия к Полине.