Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
Шрифт:
Любое существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя..."
Личное, уникально-свое и всехнее, коллективно соборное. Единичное всеобщее. Лично-ученое (возможно ли такое?) дело во имя и ради... Уникально-неповторимый Иисусов смысл, должный быть опознанным этой всеобщешкольною книгочейской ученостью...
Я пытался ограничить поле действия средневековых книжно-ученых сил, а ограничив, наметить в квадрате этого поля канву мысли, по которой можно будет расшивать дальше. Но прежде несколько тезисов, связь которых должна подчинить себе последующее движение мысли в материале. А если подчинит, то тогда и жизнь материала, возможно, про-яснит эти тезисы, призванные помочь сложить образ средневекового книгочея, учившего букве, а укреплявшего дух.
ЕСЛИ УЧЕНЫЙ в нынешнем понимании - это деятель, исследующий объективно противостоящий ему самому мир, вещи этого мира в их причинно-следственной обусловленности и представляющий результаты собственного исследования как принципиально новое знание, опираясь на которое, нужно двигаться к еще более новому знанию о мире и вещах этого мира, то европейским средним векам такой тип ученого не ведом. Ибо мир дан уму и чувству средневекового
А пока: с помощью специально изготовленных учено-учительских приемов навести воспринимающего на сверхбытийный смысл. Самое же это дело - не есть новое знание (пусть даже в области ученого научения). Это - скорее новое деяние, новое действие по спасению собственной души и в то же время глубоко личное действие-деяние, ибо спасение - у каждого свое.
Если источник всякого бытия есть бог, то все вещи должно соотнести с божественным совершенством и обрести в этом соотнесении свое место по божиему закону. Знание о мире при таком обороте дела - в контексте теоцентрической модели мира - тоже должно быть истолковано как богоданное, с богом соотнесенное: ведь только бог абсолютно бытийствен и абсолютно истинен. Он, а не природа, есть первичное бытие. Но бытие природы - не просто вторичное бытие; но такое бытие, которое сотворено богом из ничего и к ничтожеству же и стремящееся. Посередине (между началом мира и его концом) - изменяющийся мир. И эти изменения можно знать, но лишь в контексте креационистской идеи. Правда, божественный провиденциализм предусматривает неусыпную божию опеку созданного мира. Но отсюда идея гармонической осмысленности всего, что происходит в мире. И это тоже можно познавать. Но познавать кому?
– Конечно же, человеку - обладателю разума и свободной воли, сотворенному по образу и подобию творца и имеющему совесть. Тоже природный "объект", но "объект" особого рода: "персона". Этот персональный мир закрыт для всех других, но внятен только богу. При этом общество (государство) это совокупность "атомарных" персон, объединенных общими целями.
Вправленный в такой вот контекст средневековый человек, конечно, может познавать мир, но познавать особым образом - отнюдь не в научно-исследовательском нововременном смысле, а как "вещей обличение невидимых", принявших, однако, обличье вещей видимых. Но чтобы обличить вещь невидимую (то есть божие слово), нужно прибегнуть к помощи слова же. Воплотить Слово. Но сколь парадоксальна задача, - мы уже более чем догадываемся.
Слово божие стоит за всеми вещами мира, за миром вещей в целом. А запечатлено в священном тексте. Поэтому самый верный (и достоверный) способ познания истины - в постижении смысла священного Писания, ибо в нем богооткровенное слово, божественное откровение (revelatio). Обнаружение смысла текста и есть раскрытие тайны бытия, а стало быть, и божественной воли. Исследуется не мир, а слово о мире, призванное высветить в самом себе запредельный смысл этого мира. Слово о смысле мира - первый и последний предмет исследовательского делания. Но как выпестовать это слово - этому надо учиться: учить себя и учить других. Ревеляционистский метод познания толкование текстов о мире, всецело открывающихся в откровении, разрабатывается тщательно. Именно сфера книжной учености и есть, может быть, единственная сфера приложения средневекового ума, взыскующего нового; но скорее нового ученого действия, нежели нового ученого знания. Классифицируются (но сначала создаются) различные уровни анализа текста (семантико-этимологический, концептуально-смысловой, спекулятивно-системотворческий). В идеале - образ истины; но такой образ, который соотносится с первообразом. Разрабатываются жанры в соответствии с уровнями анализа текста: этимологии, комментарии, компиляции, бревиарии, толковники, словники, энциклопедии, суммы. И, конечно же, формы учено-учительского дела - организационные, а внутри них учительско-процессуальные - монастырские и соборные школы, университеты, ремесленные цехи, купеческие гильдии - с их уставами, статутами, лекциями, защитами ученых степеней и испытаниями, диспутациями, установлениями и прочим. И все это - во имя экзегезы Писания, во имя экзегетики в самом широком смысле этого понятия. Опытное знание при этом, "научное" новаторство, ориентированное на природу, оказывалось на периферии. Зато ученость в ее этимологически дистиллированном первородстве - первым делом. И здесь-то уже за изобретением новенького (новых учено-учительских действий-деяний) дело никогда не стояло. Всё - от начала до конца - в этой учительско-ученической области было изобретено именно там и тогда - в эти европейские средневековые времена.
Именно схоластикой - и никогда эвристикой - была эта ученость. Это была наука школы - школьная наука: слово - ее предмет, слово - ее метод, слово все ее содержание. А опыт этой науки - это опыт со словом, над словом, при помощи слова: сложение действия-приема ради и во имя смысла. И обращен этот опыт - слово-жест учителя - к встречному жесту-слову ученика. Это было знание о разумении (умении действовать учено). Ученый человек средних веков - это и учитель, и ученик, но только разновременно. Ученость средневековья - это учительское слово-прием, обращенное к слову-смыслу. Ради этого смысла, но смысл где-то там - за пределами. Точнее: между словом экзегезы и Первословом, первым и окончательным творческим словом бога. Еще точнее: он и есть Первослово, а представим как отблеск-тень его. Только так и только в таком - учительско-ученическом - смысле можно говорить о средневековом ученом книжнике, если мы действительно хотим говорить о средневековом ученом книжнике. Но... учитель. Корень один, а сути, как мы уже видели, соотносятся, противостоя. И в этом соотнесении парадоксально не совпадают, хотя и обладают - частично - общей
В этом значении слова "ученый" все население средних веков было ученым населением: учитель церкви, проповедник, теолог, созерцающий мистик, комментатор-схоласт, петрограф, металловед, ремесленник, врач, приходской священник, святой, астролог, кузнец, алхимик, пророк, поэт... простой мирянин. Все были участниками всеевропейского и всесредневекового семинара под открытым небом - многовекового диспута о чем угодно (например, о преимуществах человека, которого насекомые кусают, перед тем, кем они пренебрегают), где все слова случайны, а все словосочетания упорядочены. Упорядочены для дела - смысла: мира, собственной жизни, цели собственной жизни во имя личного спасения. Для жизни по богу, в боге, для бога.
Все население средних веков - ученое население. Верно. Но это - вполне пусто, если не ограничить-определить особость этой книжной - учительской учености. Но мало-помалу сие осуществляется.
Самый простой способ овеществить, оплотнить слово - это его написать. Книга - единственная вещь, которую делают из слов.
"Телом и словом письмо облекает безгласные мысли,
Говорящий листок их относит векам". (Шекспир)
(Это совсем уже поздний - XVI - век. Но вполне точно запечатлевает средневековую максиму: со стороны, с высоты.)
Но книга - всего одна. Это Библия. И тогда письмо действительно осознается как плоть Писания. Но плоть слова не есть еще плоть смысла. Реальность смысла и реальность знака - разной природы, хотя смысл и знак влекутся друг к другу. Система особым образом выработанных глаголов предусматривает это взаимное отталкивающее притяжение. Хилдегарда из Бингена (XII век), например, соотносит слово-образ и образ как вид смысла следующим набором глаголов: betekenen - обозначать, designare - изображать, praetendere - представлять, declarare - показывать, significare - выражать, praefigurare - воображать. Все это живые глаголы, выражающие целый спектр отношений слова-знака и смысла. Синонимия оттенков, данная в этом наборе глаголов, предполагает множественность экзегетических просматриваний слова, поливалентный характер толкования. Что, конечно же, не может не сказаться на столь же поливалентно постигаемом смысле. Разноречие - разночтение разномыслие... Еретическое разногласие. Может быть, иконоборческая ересь как разногласие на этом и основана. Если допустим перевод Писания, то столь же допустимо изображать Иисуса Христа на иконах то англичанином, то евреем, а то и французом или... негром. Такой жуткой перспективой стращают иконоборцы константинопольского патриарха Фотия (IX век). Разноречие через разногласие неминуемо оборачивается разномыслием. А сведение мыслей к равнодействующей уже не экзегетика, а эвристика. Выход к смыслу как предмету исследования, а не толкования. Пусть даже этим предметом будет священный текст - образ Первослова. Такова возможность. Ей еще только предстоит осуществиться, но прежде пройти многовековый искус словом, комментированием, толкованием разноречием, разночтением, - прежде чем стать разномыслием. Но прежде все-таки разноречие как суть ученой диалектики, как искусство возражения и защиты (ars opponendi et responendi), как техника дискуссии (disputatio), основанной на мнениях, то есть тоже на словах, оторванных от смыслов, хотя во имя этих смыслов - большого смысла во имя. Только "из общих соображений" (ex omne vero). Только посредством искусства рассуждать (ars disserendi). Всем этим - и только этим - достигалась иллюзия истиноподобия. Смысловая связь слов (как бы связь смыслов) достигалась длиннющими перечнями мест. Во всяком случае, думали, что достигалась, ибо космос спора ограничен, замкнут на себя. Диалектическая риторика, при которой, по точному слову Л. М. Баткина, "реальность, из которой вынут идеал, и идеал, из которого вынута реальность, странно смыкались". Правда, эта формула - формула кризиса средневековой учености, а не ее исторически полнокровной жизни. Таков пародийный (с наглей точки зрения) школьный диспут, очень еще далекий от дружеской (тоже ученой) ренессансной беседы. Подобие гейневского "Диспута". Тем не менее слово раскрывало (стремилось раскрыть) фигуральное значение смысла; не только огласить, но и изобразить, показать невообразимое. Фундаментальнейший парадокс этой педагогики, ставящий всю ее под сомнение перед нею самой! Поэтому и разрабатывается экзегетика Писания разрабатывается как прием, как умение. Она предстает знанием об этом умении, субъектом этого знания во всей его ученой филологической изощренности. Предмет как бы забыт. Он ждет своего часа. Меж словом и смыслом - едва ли не китайская стена. Но есть такой участок этой стены, который не только прозрачен, но и проницаем, ибо материал кладки - материал, из которого сработан смысл и выделано слово об этом смысле. Что это за материал такой?
"Слово стало плотью, в нее не обратившись". Это Августин. Но слово есть Свет. Значит, и плоть есть свет. Мир как система вещей - тоже свет (и как воплощения света - цвета вещей мира). Он же и божественный свет, годный для явления человеку, для просветления его же, для высветления смыслов - Смысла. Отсюда научение Свету. Научение свету? Не странно ли? А может быть, (само)воспитание для восприятия светозарных мгновений явленности вещей? От вещи - к воспитанному глазу - оку души? Разработка и развитие этой медитативной педагогики на уровне разноречий-разночтений сначала объективирует слово слушаемое (текст читаемый), а потом и смысл, по поводу которого и о котором сложен текст. Слушаемое (выучиваемое) становится видимым (постигаемым).
Конечно же, светолюбие - общечеловеческий феномен, но в христианской культуре средних веков Свет - дело особое. Это свет тихий, невечерний. Он противостоит адскому огню, который не светит, но жжет (сравните с Данте). Свет устрояет, а мрак - начало разрушительное, хоть и определяется апофатически - как отсутствие света. Он про-светляет (осветляет, высветляет). Светом поощряют, а мраком наказывают: "Муки видимы", но сами они "не узрят света вовек".
Роберт Гроссетест (XIII век) - вновь резюме из века порубежного: "Поскольку истина каждой вещи состоит в ее согласии с божественным словом, ясно, что каждая выявленная истина очевидна в свете высшей истины... цвет окрашивает тело только при свете, разлитом над ним".