Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
Шрифт:
Истина каждой вещи соотнесена со словом бога и может быть явлена в свете (обратите внимание: в свете!) высшей истины. Свет божественной истины формирует, лепит слово о вещи, о ее смысле, делает это слово удобопреподаваемым. Но только слово о вещи-смысле, но не самое вещь-смысл. Сам же смысл в его естественной данности - цветовой его выявленности - тоже формируется, обозначается, является уже не слуху, а взору, - тоже при санкции (участии) света. Но света физического. "Цвет окрашивает тело только при свете, разлитом над ним". Как видим, формирование слова о вещи, обращенного к слуху, и формирование вещи, обращенной к зрению, уподоблены, потому что и то, и другое формирование происходит при свете метафизическом и физическом. Вещь дана взору, но может быть познана только в слове о ней, доносящем ее смысл, причастный к смыслу смыслов - Первослову. Вновь разлад: вещь, данная взору в ее всецелой полноте (чистое созерцание); но и... слово о ней, глядящее в беспредельные выси, в которых Слово-свет. А вещь - вновь обессловленна. Но и само слово должно познать, а для этого нужно знание об умении знать слова. Знание об умении в сфере слов и есть знание, равное
В умозрении Гроссетеста свет представлен как два света: метафизический и физический; свет слышимый и свет видимый. Но в цельном сознании он един, хотя и бивалентен. Он есть та единственная реальность, равно принадлежащая и слову, и вещи. Он - слово-вещь; вербальное изображение и изображенное слово купно, слышимо-видимая субстанция с неизбежной возможностью воплотиться стать вещами, выявленными в цвете и противостоящими взору наблюдателя-испытателя. Но это уже другая эпоха - Новое время с его исследовательской объективной наукой.
А пока свет в таком вот понимании должен стать мерилом средневековой учености, ибо только толкуя и перетолковывая, комментируя и различая слова о свете, средневековый книжник рискует выйти на вещь, как выходят на медведя: платя за этот риск средневеково-ученым своим первородством. От слагателя слов о вещах и сочинителя фраз о мире (ради, конечно, их смыслов) к слагателю вещей мира и сочинителю мира вещей. От ученически жадного слуха к жадному естествоиспытательскому зрению... Но это только едва угадываемая возможность.
А теперь все это в контексте зрения и слуха.
Однажды некий падишах позвал своего философа и спрашивает: "Какая разница между Правдой и Ложью?" Философ ответил: "Как между глазами и ушами. Истинно то, что мы своими глазами видим, а что знаем на слух - ложь". Если бы этот разговор происходил в средние века - скажем, между Карлом Великим и Алкуином, - ответ Алкуина-учителя был бы прямо противоположным. Истинное слово (точнее: слово истины), в расчете на услышанность, и вид, то есть то, что для зрения, противостоят друг другу. Но таким образом противостоят, что слово вещает о божественной правде, а вещь - если не обман, то, по крайней мере, тень правды и как тень правды оглашена словом. Слово вещает, а вещь гласит словом. Или еще резче: слово вещно, а вещь оглашена, озвучена. Странным образом, но именно так. Творческое овеществленное слово учит о мире вещей, учит и того, кто учится и учит, - формирует человека наученного как персонифицированное слово божие, правда, не в точности само это слово, а такое, которое сделано по образу и подобию божиего слова (как и человек венец и микрокосмос). Понятно, что Первослово усвояемо лишь в идеале, как, впрочем, и подлинный вид вещей лицезрим тоже только в идеале. Поэтому средневековый человек мог бы сказать так: "Лучшее, что я слышал, тишина; лучшее, что я видел, - темнота". Апофатически достигаемый идеал. Но ни тишине, ни темноте научить нельзя. Можно научить слову через просветленное слово, а вещи - через видимые, освещенные ее очертания - цвета, оттенки, контуры. То есть через все то, что высвечено, высветлено в вещи - что в ней явлено, оглашено. Но научение вещи - cum grano salis, конечно. Научение как про-светление: научить-восприять. Поэтому средневековый схоласт, пожалуй, сказал бы так: "Лучшее, что я видел, - тишина; лучшее, что я слышал, темнота". Аудиовизуальный парадокс, обнаруживающий еще один тип глубинной противоречивости учительско-ученической учености средних веков.
Конечно, материал для научения - артикулированное, препарируемое слово, а вещь, представленная в слове, должна быть взятой при свете дня. Но божие слово - безгласно и безвидно. В лучшем случае это неартикулированный звук и неконкретизированный слепящий свет. Едва ли случайно то, что средневековое пение, по преимуществу, - бессловное пение. Композитор Гильом из Машо (уже не наш - XIV - век, и все-таки) в песенном своем деле текст использовал редко. Сам же музыкальный текст (законченное произведение) - краток и плотен, как мгновение, но чреват всем, как божие Первослово, свидетельствующее вечность.
Все это не означает, конечно, что видимый мир, разглядываемый в простоте душевной нормальными и живыми глазами живого и нормального средневекового человека, так уж ничему его не учил. Ясно, что учил. Григорий Великий (VI век) епископу Массилину, в иконоборческом раже лишившему образов неграмотных людей, писал так: эти люди, "которые, смотря по крайней мере на стены, могли бы прочесть то, чего они не могут прочесть в рукописях... За то, что ты запретил поклонение иконам, мы тебя вообще хвалим; за то же, что ты их разбил, порицаем... одно дело поклоняться картине, другое - при помощи содержания узнавать то, чему нужно поклоняться". Слово и вид как средство познавательного научения в некотором смысле приравнены. Потому что вид лишь средство, наглядное учебное пособие, картинка, за которой все-таки слово о сути дела - смысле (или, точнее: слово как смысл), и именно ему, слову, собственно, и следует поклоняться. Изображение - начало просветленного знания, так сказать, начальная ступень ученичества. Зато сразу и в целом. Разновременные сюжеты живописных полотен средневековья предстают как квазиодновременные и потому лишены пространственной глубины: сведены к плоскости, выутюженной поверхности пространства. Но только так может быть схвачено слово, которое, напротив, объемно, а если слово к слову есть речь, - то и как развернутое во времени: движущееся, преподаваемое слово. "Ухо-глаз" - естественный человеческий орган восприятия божиего мира в средние века. Только спустя столетия глаз сможет видеть то, что видит, объемно, проникая в подспуд вышколенной плоской поверхности картинки мира: в глубины и в структуры вещей, а слово станет всего лишь инструментом, стилом - для рассказывания об увиденном. Ухо, как сказал Г. Д. Гачев, хочет видеть, а глаз - слышать. И правильно сказал. Но свет молнии - сразу, а звук протяжен. На палимпсестах слово само себя стирает и вновь изображает. Голос графичен, а линия вопиет. А пока средневековое слухо-зрение сопрягает (чает сопрячь) материю и дух, вещь и слово, вид и голос (логос - из тех же букв). Отсюда и синтетические формы учености (компиляции, компендии, энциклопедии, суммы). А цель этого сопряжения (и средство тоже) - свет: поучающий, то есть выговариваемый и выслушиваемый; просветляющий, то есть взирающий и видимый. Свет - цель и средство сразу; он же и метод. То есть вся ученая наука - вся ученость - просветляющее ученое дело. Деяние Мастера, длящегося в собственном изделии и светящегося Светом источника. Светом сформирован и про-свещать призван. Мастер Света. Doctor illuminatus... Не деревянное ли железо? П. Флоренский выстраивает светоряд: светоносец, светообразный, световершение, светодавец, светодержец, светоначальный, светоявление... светопреставление.
Контекстовые значения ключевых слов средневековой книжной учености улавливают зрительно-слуховую - поучающую на слух и на глаз - природу света. Doceo - учить, но и утверждать, инсценировать (то есть говорить и показывать). Video - отвлеченно мыслить, но в то же время - видеть внутренним оком; "Mugere videbis sub pedibus terrain" - "Ты услышишь, как земля загудит под ногами". "Услышишь", а если точно, то "увидишь". Видеть гудение... Umbra - тень, видимость, иллюзия; а umbra rhetorica - риторская школа (за видимостью - слово, то есть подлинное, но данное как вид - зрению, а не слуху); doctor umbrae - буквоед, но школьный учитель тоже: буква видимый элемент слова, съедобный, - как мы уже видели, буквально съедобный его элемент; но и такой элемент, который можно преподать на слух. Lumen свет, но lumina orationis (dicendi, verborum, sententiarum) - цветы красноречия, красное словцо и... спасение. Цвет и слово вместе. То, что надо! Lego (однокоренное lectio) - подслушивать, но также видеть, различать взором. Еще раз: слухозрение...
ПРОПОВЕДНИК, СТАВШИЙ ИСПОВЕДНИКОМ. Но как стал? Как свет, творящий мир вещей, может стать светом человеческой души? Как научение светоносным вещам становится просветлением вовнутрь - самому на себя смотреть в свете Х-лучей...
– высветлением себя самого для просветления всех других? Но все это только и исключительно в сфере слов-деяний, слов-жестов; поучительных деяний, нравоучительных жестов, наводящих в конечном счете на Смысл. Один-единственный.
Если знание в средние века и в самом деле есть знание-деяние об умении обнаружить смысл, то это действенное знание, понятно, есть знание о субъекте этого знания - о мастере этих самых слов; знание мастера о себе самом. Потому что мастер средневековья (магистр - учитель) сращен с вещью, данной глазам и ушам мастера в качестве набора (системы) приемов ее изготовления. Но ученость книжного человека, обращенная на себя же самого, если это средневековая ученость, обязана представить собственный предмет как текст, подлежащий комментаторским толкованиям, истолкованиям, перетолкованиям. И тогда жизнь окажется избытой в слове, в тексте. Жизнь текста предстанет текстом жизни, должным научить. Все это будет ученой жизнью. Ибо нет отдельно - текста и жизни. Они - если это средневековая ученость - всегда вместе. Ученость для всех, но при этом глубоко личное, интимно-индивидуальное дело: уникально обнаруженный собственный свет души, но такой свет души, который ничем не отличим от света души каждого и всех. Уникально только его выявление; ученое действие - деяние. "Не извне воспринимаем, а в себе самих припоминаем". И тогда идеальный предел лица лик, то есть чистый свет души, теневой абрис личины. Такова "Исповедь" Августина, сделавшая Августина-ученика Августином-учителем на целые десять веков. До... Франческо Петрарки. За голосом "Исповеди" - вид образца из священного Писания, поданного как стремление к образцу - как жизнь новообращенного, канувшая в исповедальное слово.
И здесь - начало и конец жанра. За чертой - "Исповедь" Руссо, когда автор - исследователь самого себя, осмысленного как объект для рассматривания и - отдельно - выслушивания. Свет души, как то, во что следует и вглядываться, и вслушиваться, Новое время уже не знает.
А у Августина слово говорит, но и жжет: светится. Светом невечерним. И потому просветляет. В новые же времена слово не жжет, а греет. Физико-химический анализ света, разложение его на линии спектра: будь то свет Солнца или будь то свет души. Жизнь и текст - врозь, хоть и на виду друг у друга.
НО ЖИЗНЬ КАК ЖИЗНЬ ТЕКСТА и есть ученая жизнь книжного человека средних веков, создающего учение о слове как о деянии. А знание о мире - еще не скоро, в грядущих веках.
Следуя, как вы уже, наверное, заметили, средневековой методе - ходить вокруг да около, спускаться к предшественникам и залетать к тем, кто унаследовал, поглядывая сверху, но и почтительно снизу вверх, намечу пути к этим будущим столетиям, дабы точнее вызнать место действия и образ действия героев нашей истории.
Божие Первослово - мир - священный текст о мире - слово о священном тексте (комментаторское толкование) - разночтение, разноречие (снятие священности) - текст как разномыслие - идея о мире - мир как предмет исследования.