Исповедь куртизанки
Шрифт:
Громкий стук, производимый их кулаками, разнесся далеко окрест.
– Открывайте! – выкрикнула она. – Фьяметта вернулась домой. Отопри дверь, мама.
Они стали ждать. Женщина вновь позвала обитателей дома. На сей раз на первом этаже затеплился огонек и в окне появилось чье-то лицо.
– Мерагоза?
Женский голос проворчал в ответ нечто неразборчивое.
– Открывай. Это я.
Фигура наверху явно заколебалась, но потом все-таки захлопнула ставень, и они расслышали шаги – кто-то спускался по лестнице. Наконец высокая деревянная дверь распахнулась, и на пороге показалась пожилая женщина, толстая настолько, что загородила собой почти весь проем; отдуваясь, она прикрывала от сквозняка свечу, которую держала в руке.
– Мерагоза! – Женщина, так долго пребывавшая в подавленном расположении духа, сейчас явно
– Ф-Фьяметта. Святая Дева Мария! Я тебя не узнала. Что с тобой стряслось? Я уж думала… В общем… Мы слыхали о Риме… Все об этом только и говорят… Я уж думала, что ты умерла.
– Мы были очень близки к этому. А теперь, ради всего святого, впусти нас внутрь.
Женщина отодвинулась в сторону, но недостаточно, чтобы освободить проход.
– А где моя мать? Она спит?
Мерагоза жалобно ойкнула, как если бы кто-то ударил ее.
– Твоя мать… Я… Да поможет нам Бог, я думала, ты знаешь.
– Знаю о чем?
– Твоя мать… она умерла.
– Что? Когда? Как? Откуда я могла узнать об этом?
– Полгода назад. Мы… Я отправила тебе письмо. В Рим.
В темноте было невозможно разглядеть выражение лиц обеих женщин.
– Письмо. И о чем же в нем шла речь?
Ответ вновь превратился в невнятное бормотание.
– Только о том… словом, что она умерла, и все.
Последовало недолгое молчание. Молодая женщина опустила глаза, пребывая в явной растерянности, словно не зная, какие чувства ей полагается испытывать. Карлик шагнул к ней, не отрывая взгляда от ее лица. Она сделала глубокий вдох.
– В таком случае, Мерагоза, ты, похоже, теперь живешь в моем доме.
– Нет… Я хочу сказать… – запинаясь, пробормотала старуха. – Твоя мать… Она заболела внезапно, а перед смертью сказала мне, что я могу остаться… за все, что я сделала для нее.
– Ох, carina [4] . – Голос молодой женщины прозвучал вкрадчиво, словно она долгим движением погладила кошку по спине. – Столько лет практики, а лжешь ты по-прежнему столь же неумело, как старая шлюха. Аренда дома оплачивается моими чреслами, и мы прибыли, чтобы вступить во владение им. Бучино, заноси нашу поклажу внутрь. Наша комната располагается на первом этаже надо входом…
4
Милая, родная, дорогая; милочка (ит.).
– Нет. – Туша старухи загородила ей дорогу. – Ты не можешь остаться здесь. Я… Я взяла жильцов. Мне… я нуждалась в деньгах, чтобы… чтобы содержать дом.
– В таком случае они могут переночевать на лестничной площадке, чтобы съехать утром. Бучино.
Карлик ловко проскочил между ног старухи; та вскрикнула, когда он протиснулся мимо, и с губ ее слетело ругательство.
– Как ты назвала его? Водяной крысой? Следи за своим языком, Мерагоза. Насколько я могу судить, ты пока что единственный вредитель, которого я вижу в доме.
Вновь воцарилось долгое молчание. Никто из них не шелохнулся. А потом вдруг пожилая женщина дрогнула и отступила, ворча себе под нос, и освободила проход.
А молодая женщина и карлик вступили в темноту, и вода продолжала жадно лизать ступени у них за спиной.
Глава вторая
Венеция, 1527 год
Господи, от этого города смердит. Правда, не везде – например, на южных верфях, где суда встают в доки, воздух пропитан головокружительными ароматами специй, а на Гранд-канале за деньги можно купить свежий морской ветерок вкупе с еще некоторой роскошью, – но зато в прочих местах, где нам и доводится бывать по преимуществу, полуразрушенные дома поднимаются прямо из гнилой воды, а семьи живут друг у друга на головах, словно испорченные овощи, и вонь гнили и дерьма выедает вам ноздри изнутри. А при моем образе жизни, когда я держу нос не по ветру, а в непосредственной близости от земли, иногда мне просто трудно дышать.
Старик, который каждое утро измеряет уровень воды в колодце на нашей крошечной площади, говорит, что вонь стала сильнее из-за летней засухи, а если уровень опустится еще ниже, придется приводить в город баржи с пресной водой, так что вволю смогут пить только те, у кого денег куры не клюют. Нет, вы только представьте: город, построенный на воде, умирает от жажды. По словам старика, нынешнее лето выдалось таким плохим из-за того, что война принесла с собой наплыв беженцев, а вместе с ними – угрозу чумы. Он заявил, что тех путников, кто прибыл морем и успел заразиться, худо-бедно выявляют, потому как власти посылают на борт каждого купеческого корабля специальных чиновников, которые и высматривают лихорадку либо нарывы и в случае обнаружения симптомов отправляют подозреваемых на один из внешних островов на карантин. Поэтому, кстати, в Венеции больше нет проказы, а осталось лишь несколько безумцев, наблюдающих за тем, как у них гниют конечности, в старой больнице, обнесенной водой. Но всех выявить они не могут, и потому сейчас материк таит в себе столько же опасностей, как и вода. При этом он пристально смотрит на меня, ибо подозревает, что именно по суше мы и попали сюда. Слухи распространяются здесь куда быстрее запахов. Стоя на разных берегах узких каналов, женщины кудахчут и клекочут, словно голодные чайки, а появление карлика пробуждает докучливое любопытство даже в самой немногословной душе. На меня пялились все торговцы на многие мили вокруг, а напротив нашего дома днями напролет сидит старая беззубая и косоглазая карга, глядя в обе стороны одновременно, так что, если синьорине и мне нужно поговорить о чем-то еще, кроме погоды, нам приходится закрывать окна, потому что таких вещей, как тайна, не существует там, где слова свободно разносятся над водой.
Но, невзирая на слухи, старик по-прежнему разговаривает со мной, вне всякого сомнения, оттого, что он одинок, да и годы согнули его в дугу, сделав таким же маленьким, как я, так что губы мои оказываются вровень с его глухими ушами и он может слышать меня лучше остальных. Он прожил в одном и том же квартале города все свои восемьдесят лет и один год, так что помнит всё, начиная с великого пожара на верфи, возникшего от искры, вылетевшей из-под лошадиного копыта, до битвы при Аньяделло, случившейся почти двадцать лет назад, когда Венеция потерпела поражение от союза итальянских государств, вследствие чего, по его словам, правительство обуял такой стыд, что оно повелело казнить собственных генералов, и долгие дни на улицах и над водой разносились людские стенания.
Венеция, как он не устает повторять всем, кто готов его слушать, в те времена была величайшим городом мира, но теперь проститутки грозят установить численный перевес над монахинями, и повсюду властвуют святотатство, осмеяние и грех. Хотя я испытал бы огромное удовольствие, поверив ему, – город, который он описывает, наверняка даст нам возможность сколотить себе состояние, – немощь частенько превращает стариков в ворчунов, ведь чем ближе смерть, чем утешительнее воображать, будто они покидают ад, дабы попасть в рай, а не наоборот.
Тем не менее в самые первые месяцы, когда синьорина вынужденно сидела в четырех стенах, а я в одиночку шастал меж каналов, его сплетни звучали сладкой музыкой для моего слуха, сделав его моим историком и первым проводником.
Но поначалу мы все время спали, провалившись в бездонный колодец сна, поскольку наши тела жаждали забытья, которое приходит лишь с чувством полной безопасности. В комнате над каналом госпожа, как убитая, возлежала на кровати своей покойной матери. Я же пристроился на тюфяке у дверей, служа преградой для злобного любопытства докучливой старухи. Иногда я вспоминаю тот сон, потому что ни раньше, ни позже мне не доводилось испытывать ничего подобного: он был настолько сладок, что меня так и подмывало обменять райские кущи на обещание столь полного забытья. Но мы не были готовы умереть, и утром третьего дня меня разбудили острые лучики света, проникавшие сквозь разбитые ставни, и сосущее чувство голода. Я вдруг вспомнил нашу кухню в Риме; жареную рыбу с прозрачной корочкой, шипящую и плюющуюся маслом после печи, сочный вкус каплуна, фаршированного розмарином и чесноком, а еще то, как мед стекал с миндального печенья Бальдасара, так что приходилось буквально обгладывать кончики пальцев, чтобы продлить удовольствие; но тут рука моя накрыла выпуклость на талии, размером с томик Петрарки, в которой поместился еще и кошель с изумрудами, рубинами и жемчугом, и это прикосновение подбодрило меня куда сильнее очередного приступа голода.