Исповедь куртизанки
Шрифт:
– Это оттого, что ваш желудок усох. Но стоит вам начать, как соки заставят его раскрыться, – заметил я.
Я вскарабкался на край постели со своей тарелкой и начал есть, давясь рыбой и облизывая соус с кончиков пальцев, сосредоточившись на еде, но искоса поглядывая на ее руки, чтобы не пропустить момент, когда они шевельнутся. Несколько мгновений тишину в комнате нарушало лишь мое чавканье. Еще кусочек, и я предприму новую попытку.
– Ты должен был предупредить меня. – Вот теперь в голосе ее прозвучала сталь.
Я проглотил кусок,
– Предупредить о чем?
Она прищелкнула языком.
– Сколько драгоценных камней у нас осталось?
– Пять рубинов, четыре жемчужины и еще одна большая из вашего ожерелья. – Я умолк в ожидании ответа. – Больше чем достаточно.
– Достаточно для чего? Для чуда?
– Фьяметта…
– Скажи мне… почему ты избегаешь смотреть на меня, Бучино?
– Я смотрю на вас, – возразил я, поднимая голову и в упор глядя на нее. – Это вы отводите глаза.
Вот теперь она развернулась ко мне, и глаза ее были так же зелены и холодны, как те два изумруда, что я заложил, дабы обеспечить нас едой и питьем.
– И? Что ты видишь?
– Я вижу очаровательную женщину, к тому же дьявольски везучую, которая, однако, нуждается в еде и хорошей ванне.
– Лжец. Взгляни еще раз. Хотя, быть может, тебе нужна помощь.
Рука ее скользнула под грязную сорочку, и она вытащила оттуда небольшое зеркальце в оправе из слоновой кости. Бывало, в Риме не проходило и часа, чтобы она со всем вниманием не всматривалась в свое отражение, выискивая в нем изъяны, но когда по пятам за вами гонится сам дьявол, тут уж не до тщеславия, а в трюме грузового корабля зеркала так и вовсе днем с огнем не сыскать. Она покрутила ручку в пальцах, и по комнате рассыпались солнечные зайчики.
– Похоже, Мерагоза продала все, до чего смогла дотянуться, но вот то, о чем она не знала, украсть не сумела. Оно было спрятано между филенками кровати. Когда я была маленькой, мама всегда прятала там деньги, которые зарабатывала сама.
Она протянула мне зеркальце. Оно оказалось тяжелым, но стекло сохранилось достаточно хорошо, чтобы пригодиться. Я мельком заметил чью-то физиономию под огромным безобразным лбом и на миг даже удивился, потому как, в отличие от остального мира, мне не доводится созерцать собственное уродство каждый день. По сравнению со мной синьорина – новорожденная Венера. Правда, на жизнь мы зарабатываем отнюдь не моей внешностью.
– Я смотрелась в это зеркало еще с тех пор, как была маленькой, Бучино. Изучение своего отражения было частью моего воспитания. Зеркало подарил маме один мужчина, который управлял лавкой в Мерсерии. Оно висело на стене рядом с кроватью, и его закрывала маленькая занавеска, чтобы уберечь серебро от солнечных лучей. Под ним была полочка, на которой она хранила склянки с мазями и благовониями, и каждый день она брала меня на руки, чтобы я могла посмотреться в него…
– Голод искажает мир так же сильно, как и потемневшая амальгама, – перебил я ее. – Съешьте что-нибудь, а потом мы поговорим.
Она нетерпеливо тряхнула головой.
– Всякий раз, когда я смотрела на свое отражение, она говорила: «Я делаю это не для того, чтобы ты преисполнилась тщеславия, а потому, что твоя красота – это Божий дар, и его следует правильно использовать, а не бездарно растрачивать. Всматривайся в свое лицо так, словно оно – карта океана, твой собственный торговый маршрут в Индию. Потому что оно принесет тебе целое состояние. Но при этом ты всегда должна верить тому, что говорит тебе зеркало. Пока другие будут осыпать тебя лестью, у него не будет причин лгать».
Она умолкла. Я тоже не знал, что сказать.
– Итак, Бучино, вот сейчас оно лжет? Если так, то тебе лучше сказать мне об этом, потому что мы с тобой – единственные моряки, уцелевшие на борту корабля.
Я сделал глубокий вдох. Будь у меня достаточно мозгов, я, пожалуй, приукрасил бы правду, поскольку она всю жизнь выслушивала сплошные комплименты, а без них ее дух обессилеет точно так же, как и тело. Эх, будь у меня мозги на месте…
– Вы больны, – заявил я ей. – И к тому же худы, как уличная шлюха. Невзгоды сожрали вашу плоть. Но это – всего лишь мясо, оно нарастет, и еда вновь сделает вас пухленькой.
– Ты умеешь находить нужные слова, Бучино. – Отобрав у меня зеркало, она вновь посмотрела в него, пусть и бегло. – А теперь, – сказала она, – расскажи мне о моем лице.
– Кожа у вас потускнела. Голова покрыта струпьями, волос осталось совсем мало, а на лбу порез, который поднимается к линии волос. Но блеск вернется, и если вы сделаете нужную прическу, то волосы, когда они отрастут, с легкостью скроют те изъяны, которые останутся.
– Когда они отрастут! Посмотри на меня, Бучино. Я же лысая. – Голос ее походил на плач маленькой девочки.
– Вас просто остригли очень коротко.
– Нет. Я лысая. – Она наклонила ко мне голову и провела по ней пальцами. – Посмотри и потрогай! Здесь. И здесь. Волос нет, и они больше никогда не вырастут. Кожа на голове похожа на землю после засухи. Вот, потрогай. И посмотри повнимательнее. Я лысая. Господи Иисусе… вот до чего доводит злоба костлявых германских коров. А ведь мне только и надо было, что задрать свои юбки в коридоре и допустить к себе тех мужиков. Перетерпеть члены двух десятков протестантов и то было бы легче, чем это.
– Вы так думаете? А что было бы, если бы они обвинили вас в собственной похоти и перебили бы всех нас, чтобы искупить свою вину?
– Ха! Зато мы умерли бы быстро и без мучений. А теперь из-за моего уродства мы будем умирать медленно. Взгляни на меня. Кого теперь интересуют мои постельные таланты? Я лысая, Бучино, будь оно все проклято. И мы пропали.
– Нет, – возразил я, и голос мой прозвучал столь же пылко, как и у нее. – Я не пропал, хотя о вас этого не скажешь. Вы уж точно умираете от голода, заразившись меланхолией и ломая мелодраму.