Исповедь куртизанки
Шрифт:
Она отсутствует так долго, что я уже начинаю беспокоиться, не прикарманила ли она дукат и не сбежала ли. Но даже опасность, исходящая от моих крысиных клыков, не убедила ее взять меня с собой за компанию. Похоже, эту целительницу можно вызвать только запиской, да и то к людям, которых она знает сама или о которых слышала. Так что появляются они лишь с наступлением темноты. К тому времени синьорина уже вновь засыпает, так что сначала они приходят ко мне на кухню.
Большую часть своей жизни я наблюдаю за тем, как люди реагируют на меня, когда я вхожу в комнату. Я настолько привык к этому, что уже могу отличить страх от отвращения или даже разглядеть деланое сочувствие еще до того, как нужное выражение появляется у них на лице.
Она оказывается такой маленькой, что выглядит сущим ребенком, хотя с первого взгляда заметно, что в этом повинен ее позвоночник, настолько искривленный влево, что ей приходится нагибаться в другую сторону, дабы компенсировать уродство, и одно плечо при этом оказывается выше другого. Что же до ее возраста, то о нем трудно судить, поскольку постоянная боль причиняет человеку больше вреда, чем самое разнузданное удовольствие, особенно в молодости. В ее случае сильнее всего пострадало тело. Собственно, при одном взгляде на ее лицо, способное внушить ужас пополам с восторгом, сердце замирает у вас в груди. Кожа у нее призрачно белая и гладкая, а на костях наросло довольно мяса, чтобы назвать ее фигуру ладной. До тех пор, пока она сама не взглянет на вас. Потому что у нее глаза мертвеца; провалы белой смерти, большие и неистовые, покрытые молочной пленкой слепоты.
Даже меня, привыкшего к шоку уродства, пугает безумие, которое я вижу в ее взгляде. Тем не менее, в отличие от меня, Ла Драге не приходится сносить зрелище мира, с раскрытым ртом взирающего на ее уродство. Даже если она и чувствует что-либо, то не показывает этого. Я поднимаюсь на ноги, чтобы поздороваться и предложить ей стул, но она отказывается.
– Я пришла к синьорине Фьяметте. Где она? – И она неподвижно замирает передо мной, напряженно и настороженно оценивая комнату вокруг себя, словно по-настоящему видит ее.
– Она… она наверху.
Ла Драга резко кивает:
– В таком случае я немедленно пройду к ней. Вы… ее слуга, верно?
– В общем, э-э… да.
Вот теперь она наклоняет голову к плечу, словно для того, чтобы лучше расслышать мой голос, и на лбу у нее собираются морщинки.
– Насколько вы низкорослы?
– Насколько я низкорослый? – Ее прямота так сильно ошеломляет меня, что я отвечаю не подумав: – А насколько вы слепы?
Я вижу, как остановившаяся в дверях Мерагоза ухмыляется. Проклятье. Ну конечно.
– Мне уже известно, что вы карлик, синьор. – Похоже, она улыбается, хотя улыбка на ее лице выглядит жутковато. – Но даже если бы я не знала этого, то определить это довольно легко. Стул отодвинулся, когда вы встали, но голос ваш по-прежнему раздается вот отсюда. – И она вытягивает руку ладонью вниз, безошибочно отмеряя расстояние от пола, равное моему росту.
Несмотря на испытываемую мной досаду, она все-таки умудряется произвести на меня впечатление.
– В таком случае вы уже знаете, какой я маленький.
– Но у вас коротки только руки и ноги, не так ли? Торс у вас, как у взрослого мужчины.
– Да.
– А голова у вас большая только спереди? Похожая на выпирающий баклажан.
Баклажан? В моменты довольства собой я склонен сравнивать ее со шлемом воина. Однако сейчас я вынужден согласиться с ней.
– Прошу прощения. Но ваш пациент – не я, – сердито заявляю я, не желая доставлять удовольствие Мерагозе перечислением своих уродств.
– Бучино? – доносится сверху голос госпожи. – Это она? Она пришла?
Ла Драга вновь склоняет голову к плечу, на сей раз куда резче, словно пытаясь в точности определить место, откуда исходит звук, и в эту секунду она похожа на птичку, собирающуюся подхватить трель, раздающуюся неподалеку. Когда она поворачивается, я уже забыт.
Наверху, оставшись у дверей, я смотрю, как они приветствуют друг друга чуть ли не с детской радостью – синьорина встает с постели и протягивает обе руки навстречу целительнице. И пусть Ла Драга чуточку старше ее, обе наверняка были еще девчонками, когда виделись в последний раз. Бог ты мой, сколько же всего произошло за это время! Впрочем, что бы ни услышала синьорина, она наверняка расскажет мне об этом впоследствии. Что же касается Ла Драги, то пальцы заменяют ей глаза, когда она сначала проводит ладонями по телу синьорины, а потом ощупывает ей голову, осторожно касаясь рубцов и шрамов. Она тут же находит края плохо зажившей раны, которая сбегает от линии волос к ее лбу. Он длится довольно долго, этот осмотр, и атмосфера в комнате постепенно накаляется. Мы все храним молчание; даже Мерагоза напряглась рядом со мной, ожидая того, что скажет Ла Драга.
В конце концов та опускает руки.
– Тебе следовало раньше обратиться ко мне.
Голос ее звучит негромко, и я вижу, как в глазах синьорины вспыхивает страх.
– Мы бы так и сделали, но у нас не было времени – мы спасали свои жизни, – решительно заявляю я. – Означает ли это, что вы нам не поможете?
– Нет, – отвечает она и оборачивается ко мне с резким движением головы, которое я уже начал узнавать. – Это означает, что лечение займет больше времени.
Начиная с этой ночи синьорина спит на чистых простынях, согреваемая ложью Мерагозы (которую та выдала с тем же удовольствием, что и сообщила мне правду), под присмотром необычной женщины, маленького слепого воробышка-калеки, чьи мази и притирания смердят столь тошнотворно, что всякий раз после ее появления меня так и подмывает поскорее убраться в провонявший до мозга костей город.
Вот так мы и остались жить в Венеции.
Часть вторая
Глава четвертая
По мере того как отрастают волосы моей госпожи и к ней возвращается здоровье, я все лучше узнаю город.
Я начинаю с того, что уже знаю: с узких улочек, идущих от нашего дома; первая ведет ко второй, вторая – через мост, третья приводит меня на кампо. Скученные городские постройки, маленький каменный колодец, церковь, лавка булочника, куда по утрам запах свежей выпечки привлекает небольшую толпу; все это делает его похожим скорее на деревню, чем на большой город. Но каждый город должен где-то начинаться, и мой старик рассказывает, что когда Венеция впервые вышла на берег из лагуны, то поначалу здесь были лишь дюжины крошечных островков, образовавшихся вследствие слияния отдельных домов, там и сям вросших в гнилую почву болот, и в те времена все передвигались между ними только на лодках. Но постепенно общины разрастались, обзаводясь церковью, кампо и каменным колодцем, затем они начали сливаться воедино посредством новых зданий и мостов, пока не получился город, где главными магистралями стали водные пути, а источником пропитания осталось море.
Правда это или выдумка, я не знаю, но она вполне меня устраивает, потому что теперь я представляю себе Венецию в виде множества больших и малых окружностей, сросшихся и перекрывающихся местами, каждая из которых является искусным сплетением суши и воды, подобно тому кружеву, что монахини плетут в качестве подарков для своей родни. Каждый день я исследую новую улочку, пока большая часть здоровенного северного острова не отпечатывается у меня в памяти, словно карта. Подобно Тесею наших дней, я разматываю нить памяти в помощь себе: фасад одного дома с золотой мозаикой, часовня с обезглавленной Мадонной на углу, съезд со старого деревянного моста с дырой в досках, арка нового, только каменного, особенный запах, долетающий из проулка, который ведет к затхлой воде. Таким способом я иду от еврейского гетто на западе, обхожу рыночные улицы Мерсерии, пересекаю площадь Сан-Марко, поднимаюсь над монастырем Сан-Заккария, а заодно еще дюжиной мелких каналов, пока впереди не показываются высоченные стены Арсенальной верфи, и при этом мне удается не замочить ног – хотя это можно назвать слабым утешением, потому как в городе все еще остаются районы, где даже компас был бы бесполезен, где переулки изогнуты, словно старые гвозди, а каналы ветвятся, как вены на руках у старухи.