Исповедь куртизанки

Дюнан Сара

Тем не менее даже у тех, кто склонен к авантюризму, грязь и нищета отнюдь не считаются природными средствами, усиливающими половое влечение.

Я едва успеваю ополоснуться и натянуть на себя старую одежду, как стул у двери начинает подпрыгивать, с грохотом стуча по дереву, и на кухню врывается Мерагоза. На столе, рядом с тарелкой с едой, лежит мой кошель. Я накрываю его ладонью, но недостаточно быстро, чтобы ее узенькие глазки не приметили его.

– Вот это да… Господи Иисусе! – Она делано содрогается от отвращения. – Крыса все-таки подмылась. То есть ты нашел евреев?

– Да. Это тебе. – Я машу рукой в сторону тарелки. – Если

хочешь, конечно.

Она тычет пальцем в рыбу:

– И во сколько она тебе обошлась?

Я не вижу смысла делать из этого тайну.

– Тебя надули. В следующий раз лучше дай деньги мне, и я все улажу.

Но за стол она усаживается весьма споро и принимается жадно есть. Некоторое время я просто стою и смотрю на нее, а потом подтягиваю сломанный стул поближе к ней. Она быстренько отодвигается.

– Держись от меня подальше. Может, ты и вымылся, но разит от тебя по-прежнему, как от золотаря.

Ей трудно отыскать золотую середину в борьбе между желанием заставить меня раскошелиться и животной ненавистью ко мне. Я осторожно откидываюсь на спинку стула, не сводя с нее глаз, пока она ест. Лицо ее похоже на потрепанный кошель с обвисшей кожей, а во рту почти не осталось зубов. Она выглядит так, словно уже родилась на свет уродливой. Для проповедника с кафедры ее кошмарный вид стал бы несомненным признаком того, что она погрязла в грехах, но наверняка было время, когда даже она выглядела свежей, словно персик, и клиенты видели в ней только сладость, а не увядание. Сколько часов я провел, наблюдая за стариками с цыплячьими шейками, которые пускали слюни при виде моей госпожи, но при этом осыпали ее платоническими банальностями в том духе, что ее красота является отражением совершенства Господа Бога нашего! Слово «грех» так ни разу и не сорвалось с их губ. Один из них даже прислал ей любовные сонеты, где чередовались плотские и божественные рифмы. Мы читали их вместе и потешались над ними от души. Совращение – забавная штука, когда оно никого не обманывает.

– Ты знаешь женщину по имени Ла Драга? – спустя некоторое время спрашиваю я. – В действительности ее зовут Елена или как-то в этом роде.

– Елена Крузичи? – Она на миг отрывается от еды. – Может, и знаю. А может, и нет. Для чего она тебе понадобилась?

– Синьорина хочет повидаться с ней.

– Синьорина, говоришь? И ей нужно повидать Ла Драгу. Надо же, какой сюрприз. А что она должна будет для нее сделать? Сплести парик?

– Что она должна будет сделать, нисколько тебя не касается, Мерагоза. А ты, если хочешь, чтобы желудок твой был полон, лучше думай, что говоришь.

– С какой это стати? Из-за размеров твоего кошеля? Или, может, оттого, что у меня наверху поселилась знаменитая римская куртизанка? Не забывай, я видела ее. Я поднялась и хорошенько присмотрелась к ней, пока тебя не было. Она больше никогда не сможет озолотиться. Нет, раньше она, конечно, была очень даже ничего. Одно время она даже считалась самой желанной маленькой девственницей в Венеции. Выдрессированной так, что мужчины за сто шагов при виде нее вываливали языки и пускали слюнки. Но все это осталось в прошлом. Промежность у нее растянута, а на голове – паленая щетина. Она – уродина без будущего. Совсем как ты, человек-крыса.

Чем дольше она несет всякий вздор, тем спокойнее я становлюсь. Иногда со мной такое случается.

– Что произошло с матерью синьорины, Мерагоза?

– Я уже говорила. Она умерла. Хочешь знать как? Сгнила от болезней, которыми наградили ее сотни разных мужчин, вот как. – Она вновь тычет вилкой в остатки рыбы и фыркает. – А я должна была стоять рядом и нюхать этот смрад.

Только теперь я впервые начинаю понимать, почему мать синьорины покинула Рим именно в тот момент, а не раньше или позже, – она всегда казалась мне особой, которая в своих поступках руководствуется деловыми соображениями, а не тоской по дому. Но ни один мужчина не возжелает свежей молодой плоти, если ею управляет тело, пораженное болезнью. Должно быть, уже тогда она знала, что ее ждет. Лучше умереть вдали от любопытных глаз и оставить доходное место дочери.

Я жду, пока она набьет полный рот.

– Собственно, ты ошибаешься, Мерагоза, – негромко говорю я и встряхиваю кошель так, что монеты в нем звенят, сталкиваясь друг с другом и оставшимися рубинами. – Все было совсем не так.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мать синьорины была вполне здорова, когда добралась сюда. Она даже счастливо прожила свои последние годы, в довольстве и неге. Но потом, шесть месяцев назад, она вдруг подхватила лихорадку. Ты ухаживала за ней, как могла, стараясь скрасить ей последние дни, учитывая, как ты была привязана к ней, так что умерла она быстро и безболезненно. Печальный, но вовсе не ужасный конец. Ты ведь помнишь это?

От изумления у нее приоткрывается рот, и я вижу прилипшие к ее зубам непрожеванные куски рыбы. Я вновь встряхиваю кошель. Но она уже понимает, что к чему. Я буквально вижу, как она подсчитывает барыши, выгоды и убытки.

– Потому что, когда синьорина спросит тебя об этом, именно так ты ей и ответишь.

Она негодующе фыркает, так что изо рта у нее вылетает кусок рыбы и падает на стол неподалеку от моей руки. Я не обращаю на него внимания, сую пальцы в кошель и извлекаю оттуда замечательный золотой дукат, который и кладу на стол между нами.

– Если ты скажешь то, что от тебя требуется, причем так, что синьорина тебе поверит, то я обещаю, что, помимо этой монеты, тебя каждый день будет ждать мясо на кухне и даже новое платье ко Дню всех святых. И вплоть до самой смерти за тобой будут ухаживать и заботиться, вместо того чтобы вышвырнуть на помойку, как старую драную кошку, чего ты вполне заслуживаешь.

Она делает неловкое движение, пытаясь заграбастать монету.

– Однако…

Жонглер, даже бывший, способен двигаться с быстротой молнии, если в том возникнет нужда, и потому я вскакиваю на ноги и перегибаюсь через стол, так что лицо мое оказывается прямо напротив ее лица, прежде чем она успевает хотя бы вскрикнуть.

– Однако, если ты этого не сделаешь, – она громко ойкает от неожиданности, но продолжает внимательно меня слушать, поскольку губы мои находятся слишком близко к ее уху, чтобы она не расслышала каждое слово, – то я обещаю, что ты умрешь намного раньше отведенного тебе срока, желая, чтобы я действительно оказался всего лишь крысой. Вот только к тому времени ты потеряешь столько кончиков пальцев и кусочков плоти, что все решат, будто сам дьявол вздумал пососать твои титьки, пока ты спала. – С этими словами я широко открываю рот, так что, даже отпрянув, она успевает хорошенько рассмотреть два заостренных боковых резца, занимающих почетное место в моей верхней челюсти. – А теперь, – говорю я, отодвигаясь от нее и толкая по столу блестящую золотую монету, – давай поговорим о Ла Драге.