Испытание. По зову сердца
Шрифт:
— Все, все, дорогая моя, прекрасно понимаю. И я за то, чтобы оставить тебя здесь. Но ведь нет даже минимальной гарантии, что тебя сразу не схватят гестаповцы.
— Не схватят.
— Да? Но ты же в гестапо на учете. У них и фотокарточка твоя есть, где ты заснята в анфас и в профиль. И как только ты там появишься, тебя сразу схватят.
Но как Вера ни разубеждала ее, Аня стояла на своем:
— Все! Ясно. Ясно, что ты не понимаешь и не хочешь понять моих чувств к Василию... Одного желаю тебе, Вера, чтобы ты не испытала то, что сейчас переживаю я... — Аня поднесла к глазам носовой платок и, вздрагивая плечами, с трудом пошагала в сторону своего шалаша. Там она рухнула на хворостяную постель и замерла. Но пролежала так недолго. Вдруг подхватилась и побежала к шалашу Михаила Макаровича. Тот как раз выходил из шалаша. С ним был Борисов.
— Маша! Что с тобой? — Михаил Макарович шагнул ей навстречу и усадил на пенек. — На тебе лица нет.
— Михаил Макарович, дорогой мой отец, что хотите со мной делайте, но я не могу... — Губы ее задергались, глаза затуманились. — Сергей Иванович, — еле сдерживая себя, повернулась она к Борисову, — вы здесь самый главный партийный начальник. Заступитесь за меня.
— Над тобой, Машенька, я не начальник, начальник он, — Борисов кивнул в сторону Михаила Макаровича, — в ваших делах я не властен. Но заступиться могу. Так что же я должен сделать?
— Я люблю его и без него жить не могу, — стыдливо прошептала Аня.
— Кого?
— Клима.
— Клима? Да это ж прекрасно. Любите друг друга и будьте счастливы.
— Мы любим и счастливы. Но нас разлучают, — с большой болью она выдавила эти слова.
— Он? — Борисов, улыбаясь, посмотрел на Михаила Макаровича.
— Он, — чуть слышно промолвила Аня.
— Любить друг друга им никто не мешает, — ответил Михаил Макарович. — Но она требует, чтобы ее оставили здесь с Климом. А я против. И тебе, Маша, ясно, почему я против.
— Мне все ясно, и я все взвесила. Но, Михаил Макарович, — встала она, — Клим мой муж, и вы не вправе нас разлучать.
— Муж? — удивился Михаил Макарович. — Как так муж?.. Ты ж разведчица. Ты в тылу врага. И здесь все твои чувства и действия подчинены только одному — высокому долгу разведчика.
— А что, по-вашему, разведчики не имеют права любить? — отпарировала Аня.
— Конечно, могут. Но любовь и замужество — это вещи разные. — Михаил Макарович не знал, какое теперь принять решение.
Сергею Ивановичу стало жаль Аню, и он сказал:
— В этом районе, правда, в полосе соседнего корпуса, мы оставляем спецгруппу. Так я считаю, что Аню и Устинью вполне можно здесь оставить. Так что давай не будем разлучать влюбленных.
Аня стояла словно завороженная, ожидая — как приговора — решения Михаила Макаровича. И когда тот коротко сказал: «Быть по сему», бросилась к Борисову, обхватила его шею руками и поцеловала. Потом застенчиво промолвила:
— За меня, дорогие мои, не бойтесь. Я свой долг разведчицы выполню с честью.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Не спалось в эту ночь генералу Хейндрице. Чуть только забрезжил рассвет, как он в сопровождении офицеров и усиленной охраны выехал по направлению Милятино на КП корпуса.
До начала артиллерийской подготовки оставалось еще с полчаса, когда его «оппель-адмирал» пересек железную дорогу. На безоблачном небе, озаренном отсветом встававшего солнца, показались симметричные черточки высоко летящих навстречу самолетов.
Генерал приказал остановиться и спрятать машины в придорожном ольшанике. Сам тоже забрался в зелень поглубже и оттуда стал наблюдать в бинокль. Без сомнения, это были краснозвездные эскадрильи. Окрест заговорили зенитки. Но советские самолеты на предельной высоте упрямо шли к аэродрому.
— Опять, черт возьми, истребители зевают! — выругался командующий и хотел было сказать адъютанту: «Поехали!», но вдруг как гром среди ясного неба по всему фронту корпуса загрохотали разрывы снарядов советской артиллерии, а в направлении главного удара, что так искусно был разработан Хейндрице, раскатился странный грохот, будто кто-то сыпал с неба чугунные ядра.
— «Катюши»! Опередили, проклятые! О, майн гот! Значит, Вегерт продал... — сокрушенно шептал он. А в его голове, как упрек начальнику штаба, закрутилось: — «Вот тебе и «Мельница»! Маленький Сталинград! Удар на Калугу! Москву!.. Желание, дорогой мой генерал, это еще не действительность... — И он себе ответил: — Да, теперь нечего и думать о Сухиничах, дай бог удержаться на месте».
Несмотря на бомбежку, Хейндрице решил немедленно ехать прямо на КП корпуса.
На дороге, у КП, его встретил с ног до головы запыленный землей комкор и сообщил, что дальше ехать нельзя, так как по КП ведется артиллерийский огонь, и предложил пройти на НП начальника артиллерии, который размещается в стороне, в лесу.
— ...В 4.30, когда войска корпуса вышли на исходное положение и приняли боевой порядок, — докладывал комкор, — неожиданно накрыли нас, на всю глубину, авиация и артиллерия русских. Самое страшное — это огонь «катюш». Дивизии первого эшелона понесли большие потери. Дальнобойная артиллерия достала и до нас, — комкор показал на развороченный, еще дышавший пылью блиндаж. — Сейчас противник ведет губительный огонь и бомбежку по артиллерийским позициям и штабам... Как ни печально, но должен, экселенц, вам доложить, что корпус сейчас наступать не может.
— Печально, — только и сказал генерал Хейндрице. И тут же с НП начарта доложил по телефону начальнику штаба ЦГА. Командующий ЦГА генерал-фельдмаршал фон Гюнтер Клюге в столь раннее время еще отдыхал.
Как только он встал, так сразу же, еще не позавтракав, вошел в кабинет. За ним следом появился и начальник штаба, посмотрев в лицо которого, фельдмаршал почувствовал недоброе.
— Случилось что-нибудь у генерала Хейндрице?
— Да, экселенц. Русские за полчаса до начала нашего артиллерийского налета развернули свою контрартподготовку. Вели в течение часа адский огонь, поддержанный сильной бомбежкой. Значительно пострадали войска первого эшелона корпуса.