Испытание. По зову сердца
Шрифт:
— Плохо, дед, — с горечью в голосе ответил власовец. Чиркнул спичку, закурил и огонек поднес Гребенюку. — Бьют, дед, и похоже, как в сорок первом под Москвой.
Гребенюк чуть было не выкрикнул: «Так чего же ты скис? Радоваться надо!» Но не посмел, так как еще не совсем разобрался, кто он.
— Да-а! — многозначительно промычал он. — А звать-то вас как?
— Имя у меня, дед, звучное — Лев. — И, заметив, что старик усмехнулся, спросил: — Не похоже?
— Как вам сказать, — хитрил Гребенюк. — Если по душе, то не знаю, а вот по одежке — то оно конечно. — И замолк, ожидая, как тот среагирует. Лев улыбнулся, хотя и не совсем весело.
— Что ж так плохо вас обмундировывают? — Гребенюк решил действовать посмелее. — Аль у хозяев амуниции нет?
Мурза ответил не сразу. Крутя в пальцах уже выкуренную козью ножку, он пытливо смотрел исподлобья на старика, как бы спрашивая: «А кто же ты, старик, на самом деле?» Потом, словно извиняясь, выдавил:
— Не успели, дед. Мы еще новенькие. Вроде бы на испытании находимся.
— Новенькие?.. По мобилизации аль еще как?..
— Нет, из лагеря военнопленных.
— Стало быть, добровольно. — В душе Фомича вспыхнул гнев.
— Эх, старик, старик. Если бы тебя так мутузили, морили голодом и до потери сознания выжимали силы на каторге в подземелье проклятой Германии, то не только к Власову, а в кромешный ад бросился бы.
— Оно конечно... — Гребенюк придавил ногой окурок. — Если бы мне предложили изменить Родине или, мол, бросайся в кромешный ад, — он было глянул на парня гневным взглядом, но тут же погасил его и сказал более сердечно, — я бы, друг мой, конечно, бросился в ад.
— Тебе легко, старина, говорить, когда ты здесь свой, а я на своей земле чужак, изменник...
Это было сказано с такой горечью безвыходности, что Гребенюку захотелось вот сейчас же протянуть ему руку и помочь выбраться из этого осиного гнезда власовщины.
— А кто тебе мешает стать своим?
Все складки лица Мурзы, словно от боли, собрались к носу, и он в глубоком раздумье повторил:
— Стать своим?..
Сейчас в его душе шла борьба за себя между зверюгой Штырем и этим, подающим надежду, стариком.
И Мурзе захотелось открыться, что он такой же советский.
— Стать своим, говоришь, дед? А как?
Гребенюк глянул за угол, прислушался, из-за стены донеслось чокание, и душевно прошептал:
— Очень просто. Уйти к партизанам.
— Что к партизанам? Но ведь они меня не примут, а то еще и расстреляют.
— С таким товаром, — Иван Фомич кивнул в сторону воза, — примут.
На крыльце гулко хлопнула дверь, Мурза погрозил пальцем Гребенюку: об этом ни гу-гу! и мгновенно скрылся за углом.
На крыльцо вышел Штырь, звеня кружкой, надетой на бутылку.
— Ну как?
— Все в порядке, — ответил Мурза.
— На, выпей, глядишь, будет потеплее, — и Штырь налил в кружку самогон.
— Ты за ними смотри в оба! — наставлял его Штырь. — Силыч сказывал, что здесь в округе все сволочи. Скот-то весь в лес угнали. В такую непогодь и в лес! Видал, какие бандюги! Так что не гляди, что бороденка — в чем душа держится, — Штырь зло смотрел на Гребенюка. — Он может такое выкомарить, что аж самого фельдмаршала икота проймет. Мы его сейчас расколем. — И он крикнул! — Эй! Партизан! Ко мне!
Гребенюк сделал вид, что это к нему не относится.
— Ты что, оглох? — взревел Штырь и хлопнул по кобуре.
— Это вы мне? — удивился Гребенюк.
— А то кому же?
— Так я ж не партизан, а самый обыкновенный хрестианин.
Мурза диву давался. Сейчас перед ним не тот душевный и умный старик, а действительно какой-то отсталый и забитый «хрестианин».
— Хрестианин? — заржал Штырь. — Так на, выпей за христолюбивое воинство русского генерала Власова.
Вдруг Юра сорвался с передка и остановил Гребенюка:
— Дедушка! Не смей! — и чуть было не выпалил: «За этих бандитов пить!» Но, увидев свирепую рожу Штыря и то, что он взялся за пистолет, сказал, что взбрело в голову: — Ему нельзя. У него желудок слабый.
— От самогонки желудку вреда не будет. — И Штырь протянул Фомичу кружку. — Пей!
Гребенюк, перекрестившись, хлебнул глоток, поперхнулся и закатился надрывным кашлем. — Благодарствую, ваше благородие. Не могу, — еле переводя дух, простонал он. — Нутро не приемлет.
— Не, так не пойдет. Если ты, старик, за освобождение России от большевиков, то, вопреки всяким хворям, должен выпить до дна. Пей! Иначе за шею вылью, — гоготал Штырь.
Но тут Мурза подскочил к Гребенюку и, незаметно от Штыря, подмигнул ему, что означало: «немножко», выкрикнул:
— Пей, старина, за успех в наших делах! — А после все, что осталось, залпом выпил сам и пустую кружку повесил на бутылку Штыря.
— Хай Гитлер! — гаркнул Штырь и, не ожидая ответа, скрылся за дверью.
— А этот как попал? — Гребенюк продолжал свой план.
— Этот, дед, добровольно.
— Так что, у вас все добровольцы?
— Ты меня, старик, в одну кучу с ним не вали, — обиделся Мурза.
— А не задумывался ли ты, Лев, над тем, что вот кончится война и ты будешь болтаться на чужбине как неприкаянный — без роду, без племени?..
Мурза нахмурился и отошел от Гребенюка в сторону. Молча прислонился к забору. Вскоре вышел Штырь, сопровождаемый хозяином, и с крыльца скомандовал:
— Гайдамаки! По коням! — и сам сел за возницу.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Выбравшись из грязи деревенской улицы на полевую дорогу, Сонька пошла ходчее, а под гору даже затрусила.
— Ваше благородие! Тише! — кричал Гребенюк, боясь, как бы на ухабе воз не завалился. Но Штырь, свалившись на бок, крепко спал. Подошедший Мурза, брезгливо посмотрев на старшего, вытащил из-под него вожжи и стеганул кобылу.