Испытание. По зову сердца
Шрифт:
Севернее, где в темном небе чуть заметно отсвечивалось зарево, словно по покойнику, по-волчьи выла собака.
— Наверное, по хозяину, — промолвил Карпов.
— Сегодня они сами завоют не хуже этого пса.
Из обескрышенной избы, скорее похожей на громадный сугроб, чем на жилище, доносился гомерический хохот.
— Давайте послушаем. — Железнов остановил у дверей своих спутников. Один из пропагандистов открыл было рот, чтобы скомандовать: «Встать! Смирно!», как комдив рукой остановил его.
— Чего это «ха-ха-ха»? — передразнил хохотавших старший сержант. В нем комдив узнал сапера Щукина: — Не хохотать, а удивляться надо нашему саперному мужеству и бесстрашию, во что! — Щукин многозначительно выставил палец. — Пока до колючки врага доползешь, с тебя от страха семь потов сойдет и не один раз волосы дыбком встанут. — И он хохотнул себе под нос. — Вспомнил. Умора. Это было перед нашим наступлением. Ползу вот так ночью к немецким заграждениям — проход делать — и вдруг вижу, на горизонте, прямо передо мною, за межой, фриц. Я голову к земле. Смотрю: и он прижался. Я козырек каски приподнял и вглядываюсь — лежит, не шелохнется, лишь шлем этак горбушкой торчит. Только собрался двинуться, намереваясь его обойти слева, как вижу: шлем тоже подался влево и притаился. Ах, так, подлюга? Тогда я тебе сейчас перо в задницу вставлю! Выдергиваю из ножен нож и, прижимаясь к земле близко-близко, ползу. А фриц словно сдох, аж шлем не шелохнется. Тут я и думаю: а может быть, он тоже на меня нацелился и ждет, когда ближе подползу к меже, чтобы из-за нее броситься на меня, как тигра на осляти. Вижу, что мне ничего не остается, как действовать стремительно. Но только я подтянул ногу под живот и приподнял задок, как шлем приподнялся и снова утонул за межой. Теперь промедление было смерти подобно. Я разом вскочил, — Щукин взмахнул рукой. Все в доме замерли, ожидая самого главного. — И жах! — И он нанес удар. Кто-то даже ахнул. — А там, тьфу! Пусто! — сплюнул Щукин, и серьезное лицо сменилось досадой.
— А шлем? — густым вздохом прогудело в избе.
— Оказывается, это был не шлем, а трава «перекати-поле».
И енова взрыв хохота. Смеялся и комдив. Все это ему было близко, так как он сам, будучи в прошлом сапером, все такое в полной мере испытал.
— По-моему, — сдерживая смех, продолжал Щукин, — следовало бы кинокартины, где развивается наступление, начинать не с артподготовки, а с нашей саперной работы и показать, как мы ночью в одиночку на собственном пузе ползем и под носом врага делаем проходы и для танков и для пехоты...
— Правильно! — поддержал его с порога Железнов.
Для комсорга это было настолько неожиданно, что он не своим голосом гаркнул:
— Встать! Смирно! — и, еле откашлявшись, доложил комдиву, что все в сборе.
— Десять минут перекур, — распорядился комдив. — Но только, пожалуйста, на дворе и в кулачок.
Собрались как раз к передаче. Каждый, держа наготове книжечку, карандаш, был в полной готовности. Приготовился и Парахин, поставил вверху странички: «Последний час. 31 января 1943 года».
Сегодня голос диктора звучал особенно торжественно, отчеканивая каждое слово:
«Войска Донского фронта в боях 27 — 31 января закончили ликвидацию группы немецко-фашистских войск, окруженных западнее центральной части Сталинграда... Окружено по меньшей мере 330 тысяч войск противника. Сегодня вашими войсками взят в плен вместе со своим штабом командующий группой немецких войск под Сталинградом, состоящей из 6-й и 4-й танковых армий, генерал-фельдмаршал Паулюс и его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт...»
— Ого! Фельдмаршал! — вырвалось у темпераментного Щукина.
Еще долго диктор сообщал фамилии плененных командиров и начальников, затем наименования захваченных штабов корпусов, дивизий и полков и в заключение — о трофеях. Радио замолкло.
— Дорогие товарищи! — поднялся Железнов. — Слушайте и пометьте себе, что я скажу. Завтра, вернее сегодня, утром прочитайте это сообщение в подразделениях всем бойцам. После скажете, что вместе с вами слушали эту передачу командование полка и командир дивизии. И еще то, что командование дивизии и полка всей душой радо освобождению Сталинграда и шлет всем нашим воинам свою сердечную благодарность за то, что они доблестно выполнили приказ — форсировали Вазузу, захватили плацдарм и отстояли его. Скажите и то, что мы своим наступлением и форсированием прочно сковали войска 9-й армии генерала Моделя и 3-й танковой армии генерала Рейнгардта и не дали им возможности не только отправить на помощь фельдмаршалу Паулюсу ни одной дивизии, ни одного полка, а еще заставили фельдмаршала Клюге — командующего группы армий «Центр» — бросить сюда на закрытие прорыва свой оперативный резерв и даже охранную дивизию и дивизию СС. И как ни велики наши потери, мы своими активными действиями так же, как и воины нашего и Калининского фронта, основательно помогли Сталинградскому и Донскому фронтам окружить и разгромить 330-тысячную группировку Паулюса.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Весть о победе Советской Армии в Сталинграде докатилась и до далекого Княжина. Ее привез возвратившийся из района председатель колхоза Петр Петрович Крутовских. Не успел он поделиться дома этой вестью с соседями, как их ребята вместе с Кузькой Русских мгновенно разнесли ее по всей деревне. Влетела она, как яркий луч солнца в ненастье, и в дом Железновых.
— Чего вы такой толпой? Сходка, что ль? — угрюмо бурчала Аграфена Игнатьевна. — Дверь-то закройте! Господи, снегу-то сколько нанесли...
— Тетя Глаша, постой, не бурчи, — остановил ее Володя, сын Крутовских, — радость! Наши Сталинград освободили! Тьму-тьмущую фрицев, а вместе с ними пятнадцать генералов и еще вдобавок их главного — по-ихнему не помню, по-нашему — маршала — в плен взяли! И дальше их гонят!
— Слава тебе господи! — перекрестилась Аграфена Игнатьевна. — Да что же вы, милые мои, стоите-то? Садитесь. Кваску вот, пожалуйста, — сняла она блюдце с кувшина. — Как же это так получилось-то? Расскажите.
— Некогда, тетя Глаша. Нам еще бежать надо, — почти хором ответили ребята и рванулись в дверь.
— А мать обрадовали? — остановила она Кузьму. Тот, не задерживаясь, ответил на ходу:
— Обрадовали. Даже помогли лампадки затеплить.
— Даже лампадки, — шептали ее старческие губы. — Да, да, и мне надо затеплить. — И она засеменила на кухню, взяла там спички и, вернувшись в горницу, зажгла висевшую перед образами лампадку. После, опустившись на колени, молилась, отбивая земные поклоны, — за победу Красной Армии, за здравие воинов Якова и Веры и за пропавшего без вести Юры.
Молилась в душе и Пелагея Гавриловна с невесткой Марфушей.
Скрип двери, ворвавшийся холод заставили их обернуться.
Вошел командир.
— Вы к нам? — растерянно спросила Марфуша.
— Я к старшему лейтенанту Русских Василию Назаровичу.
— А его нет, в отъезде, к братеннику по делу уехал... — поспешила ответить Марфуша. — Раздевайтесь, подождите, он должен скоро возвратиться.
— Спасибо. Я потом зайду. У меня здесь есть дела.
— Что ему передать? — глядя на невестку, взволновалась свекровь.
— У меня к нему личное, — замялся офицер. — Понимаете, он просрочил отпуск.