Испытание. По зову сердца
Шрифт:
«...Дорогой Игната, — писала «она», — попроси начальство, пусть оно отпустит тебя, как ты выздоровеешь, на побывку. Избу чинить надыть, проклятый фашист бонбой разворотил всю крышу...»
Письмо матери растрогало командование медсанбата, и оно уволило Куделина по ранению в отпуск на две недели.
Игнат, обрадованный, что опасность миновала, напевая веселый мотивчик, шагал к большаку, чтобы там попутной машиной добраться до Губинки, пожать на прощание Еремину руку и фьють — присвистнул он — к мамочке.
Но на большаке как-то необычно было тихо: ни тебе выстрела, ни взрыва, будто и совсем не было фронта. Только лишь один раз блеснуло небо отсветом ракеты, и снова темень, и та же непривычная темнота.
— Эх-ма! — Куделин, шумно выдохнув, широко раскинул руки, сбросил вещевой мешок на бровку придорожной канавы и опустился на него. Ему настолько было хорошо и свободно, что, кажется, сидел бы так вечность. Но вскоре показалась попутная машина. Через час он уже был в Губинке и наконец после долгой разлуки встретился с Ереминым.
Прогуливаясь по загуменью, Еремин передал Куделину документы на имя красноармейца Круглова и проинструктировал о дальнейших связях. Потом сам чуточку подпорол с обратной стороны борт шинели, туда глубоко засунул новый код.
— Ну, с богом, — облапил он Куделина и проводил его до регулировщицы, около которой толпились военные. Та остановила автомашину и посадила в нее всех, кто ехал на Погорелое-Городище.
На станции Куделина патруль пригласил в комендатуру, и на этом кончилась его служба на «Великую Германию».
А недели через три, когда была выявлена вся сеть группы Еремина, полковник Якушин принял решение арестовать его. Но оказалось, не так легко было его взять.
— Он матерый волк, — говорил товарищам Якушин. — Не успеем его схватить, как он оскалит зубы и начнет палить. И постреляет всех, кто появится. Можно ночью навалиться на его избушку. Но в нее так просто не войдешь. Наверняка, он понаделал в ней и глазки, и сигналы, и тайники. Вот что, товарищи. Он должен бежать, иначе ему хана. И мы должны ему это облегчить, да и нам тогда будет легче его взять, — встал Якушин. — На сегодня все. Утро вечера мудренее. Ложитесь-ка спать.
Полковник Якушин не ошибся — Еремин днем и ночью был начеку. Умно и незаметно готовил побег. Он делал все, чтобы его исчезновение было обнаружено не сразу. Для этого Еремин решил использовать добродушие начальства и своим угрюмым видом стал постепенно возбуждать у него к себе внимание. И в конце концов своего добился.
— Я все смотрю на вас, что вы день ото дня все мрачнее и мрачнее. Что-нибудь случилось? — посочувствовал начальник.
— С матерью плохо, — ответил Еремин и протянул начальнику письмо. — Вот уж месяц, как не встает с постели, — и показал на место, где «мать» писала: «Сердце разрывается, дорогой сынок, как подумаю, что отойду, не попрощавшись с тобой...»
— Так что же вы молчали? Ай-яй! Как вам, Егор Иванович, не стыдно? А где мамаша-то?
— В Москве. Хотелось бы навестить ее. Но как?
— Эх! Так уж и быть, — решился начальник. — Надо в отдел фронта везти отчет. Так я не поеду. Поезжайте-ка бы. По пути навестите и мать.
— Товарищ полковник! Еремина направляют в отдел фронта в командировку, — еле переведя дух, доложил Якушину вошедший помощник.
— Очень хорошо, — ответил Якушин. — Это нам на руку.
Предусмотрительный Еремин, чтобы миновать дорожный контрольный пункт в Губинке, поехал кружным путем, но в Федоровке, у самого моста, совершенно неожиданно регулировщица, сигналя фонарем, остановила машину. Посмотрев путевку, она покачала головой и, извинившись перед капитаном Ереминым, приказала шоферу съехать с дороги в сторону.
— В чем дело? — начальственным тоном обратился к ней Еремин.
Но тут подошел патруль, и старший лейтенант, козырнув, попросил предъявить документ.
— Извините, товарищ капитан, так надо. Сами знаете, фронт.
— Пожалуйста, — снисходительно ответил Еремин и протянул удостоверение. И тут, с одной стороны лейтенант, а с другой — патрульный, словно железными клещами, зажали руки Еремина.
На этом и кончилась карьера еще одного главаря вражеской агентуры.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В конце января зима не на шутку разбушевалась — завихрила, заметелила, ударили морозы.
Ослепленный снегом «газик» еле-еле пробивался через наметы. Генерал Железнов только к вечеру добрался до штаба полка. Карпов встретил его у Вазузы. Направив адъютанта и шофера ужинать в столовую штаба, он повел комдива к себе.
Блеснул светом тамбур, и из него кто-то выскочил и скрылся в темноте оврага.
— Женщина? — спросил Железнов.
— Да... Видимо, официантка. Наверное, ужин принесла.
— Ужин? — повторил Железнов, глядя на пустой стол.
— Да, тут одна.
— Я знаю, как тебя любит Ирина Сергеевна, и дай бог, чтобы ты так ее любил...
— Я ее так и люблю, — оборвал комдива Карпов, что ошарашило Якова Ивановича.
— Любишь? Так чего ж ты крутишь с официанткой? А?!
— Я, не желая компрометировать Ирину Сергеевну, сказал неправду, — признался Карпов. — Это была она. Видимо, застыдилась вас и убежала.
— Меня? Убежала? Куда?
— Не знаю, — Карпов пожал плечами, — наверное, к своей машине.
— В такую завируху? Застынет и замерзнет, — заволновался Яков Иванович. — Так что ж ты стоишь? Бери машину и верни! — Он сорвал с гвоздя шапку и нахлобучил ее на голову Карпова. — Бери мою, она прогрета. Польщиков пробьется. — И уже с порога кричал ему вдогонку: — Лопаты возьми! — потом постелил поверх одеяла свою шинель и лег. Только вытянул ноги, как приятная истома охватила его, нагнала дремоту, глаза смежились, и он мыслями унесся в далекое Княжино. Но не долго довелось ему поблаженствовать. Под ухом загудел зуммер. Яков Иванович протянул руку, чтобы снять трубку.