Испытание
Шрифт:
– А ты?
– В летную школу!
Вера сорвала с головы шлем и с горечью проговорила:
– Устала я… Ох, как устала!.. – и пошла рядом с Костей.
– Я подожду тебя здесь. Доложи о своем прибытии ОД и пойдем к самому Кулешову, – сказал Урванцев, когда они приблизились к палатке оперативного дежурного.
Возвращаясь от дежурного, Вера посмотрела на Костю, который ждал ее, нетерпеливо крутя ремешок своего шлема, и невольно улыбнулась. «Вот бесшабашный! Не приведи бог какой-нибудь девушке связать с ним свою судьбу…» – подумала она. Подумала и сама же себя спросила: «Почему? А может быть, полюбив, он изменится? Ведь вот сейчас он ведет себя по-иному». Вера вдруг вспыхнула: ей показалось, что Костя принял необычный для него тон только для того, чтобы поухаживать за ней. А ведь Люся Астахова в нем души не чаяла, хотя и не пользовалась его взаимностью. И, переживая за подругу, Вера готова была наговорить Косте дерзостей, однако удержалась: «Какая, право, я глупая! Как можно сейчас, в такое время, думать о личном, когда предстоит такое серьезное дело! Разве можно вообще в войну сердиться друг на друга!.. Надо переломить себя!.. – Она шлепнула шлемом по своей ладони и снова взглянула на ожидавшего Костю, который теперь уже от нетерпения притопывал ногой. – Ну, и что же из того, что он такой сорвиголова? Зато ему все нипочем!.. И воздействовать на него надо не злостью, а добрым словом…»
– Товарищ Железнова, прибавьте шагу! – крикнул Урванцев. – Ведь командир ждет нас!
– Какой ты, право, Урванцев!..
– А что? Командир ждет, а вы все равно как по парку прогуливаетесь!.. – Он вдруг оборвал сам себя и уступил ей дорогу: – Прошу идти вперед!
Вера вошла в палатку первой. Рыжов протянул ей руку и спросил о полете. Кулешов поблагодарил за доставку раненого в госпиталь, и похвала подняла ее настроение.
– Вот что, друзья мои, – обратился Кулешов к Вере и Урванцеву. – Возлагаю на вас серьезное дело. Вас, Железнова, Урванцев будет готовить к ночным полетам. Через неделю вы замените его. За это время вы должны обучиться, перенять весь его опыт и даже вместе с ним слетать к партизанам. Ясно?
– Ясно! – ответила Вера.
– Ну вот, с сегодняшнего дня и приступайте!
Кулешов проводил летчиков к начальнику штаба и приказал ему спланировать их полеты так, чтобы выкроить время для совместных занятий.
Выйдя из палатки начштаба, Урванцев протянул Вере руку:
– Держи мои пять!.. И не сердись, сестренка! Ты же меня знаешь, уж такой я задался!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Поздняя осень затянула небо над Княжином косматыми облаками. Холодные ветры срывали с деревьев последнюю листву. Моросил дождь. Изредка кто-нибудь торопливо промелькнет по улице мимо окон, прогромыхает случайная подвода. И снова пусто и безлюдно на улице.
Женщины перестали вечерами собираться около избы Русских. Замолкли голоса ребятишек. Теперь Железнова и Карпова чаще всего проводили вечера у Пелагеи Гавриловны. Семилинейная керосиновая лампа слабо освещала большую горницу. На лавках сидели соседки, дочери и невестки Пелагеи Гавриловны готовили фронтовикам подарки к Октябрьскому празднику: кто вязал варежки или носки, кто вышивал кисеты, кто шил белье.
Нина Николаевна под руководством Пелагеи Гавриловны вязала шерстяные перчатки. Перчатки получились красивые, в шашечку. Галина Степановна тоже пробовала вязать перчатки, считая петли, сбивалась, распускала и принималась вязать снова.
– Да ты так, милая, и к морковкину заговенью не кончишь, – заворчала однажды Пелагея Гавриловна. – Смотри-ка, опять сколько петель пропустила!
– Как-то мне это, тетя Паша, не дается, – вздохнула Карпова.
Хозяйка глянула на нее исподлобья:
– Раз взялась, милая, за гуж, не говори, что не дюж! Вон Николавна уже заканчивает, а ты все еще настроиться не можешь. Скажи себе, что вяжешь для своего дорогого, и пойдет! Я как возьму в руки шитье и подумаю, что, может, эта-то рубаха моему сыну аль зятю попадет, так руки сами бегать начинают и дело незаметно делается. А если желания нет, то и спицы не слушаются, и петли пропускаются, да и руки-то, как крюки!..
Женщины засмеялись. Карпова залилась ярким румянцем. Ехидный взгляд сидящей напротив тетки Феклы вывел ее из душевного равновесия.
«Что же я за человек? Чего мне не хватает? – заново набирая петли на спицы, подумала Галина Степановна. – Ума? Силы воли? Характера?..» Она быстро заработала спицами, но не заметила, как снова пропустила две петли.
– Опять не получается! – словно прося пощады, призналась она.
– А ты не торопись, наберись терпения! – обернулась к ней Нина Николаевна.
– Работать больше надыть, а не баклуши бить! – вмешалась тетка Фекла. Ее давно подмывало взяться за эту белоручку. – Вона Николавна-то с одних с тобою мест, а баба другого покрою. Недавно ведь приехала, а уже тридцать два трудодня заработала. А ты кой-как семь выстрадала, а сорок семь проохала. Так, сватья, проживешь и платья!
Фекла басовито загоготала так, что у не затряслись и живот и полная грудь.
Однако поддержали ее только две старухи, сидевшие в большом углу.
Почувствовав, что остальные женщины жалеют ее, Карпова вскочила, бросила на лавку работу и только открыла рот, чтобы ответить тетке Фекле, как дверь избы распахнулась, и вошел рослый, широкоплечий, с окладистой бородой председатель колхоза Петр Петрович Крутовских. В комнате запахло дегтем от его сапог.
– Здорово, женское сословие! Гуторите? – спросил он.
Карпова снова села на лавку и взялась за вязанье.
– Что с фронту-то слышно, Петр Петрович? – спросили сразу несколько женщин.
– Как вам, бабоньки, сказать-то? – Крутовских задумался. – Если сказать вам про фронт, то дела там неважные, но и не плохие. Где наши бьют, а где есть, для маневру, и отходят.
У Петра Петровича не поворачивался язык сказать женщинам правду. Читая газету, он сам до боли в сердце переживал каждое плохое сообщение, в особенности те, где говорилось, что наши войска снова оставили один из советских городов.
– А отходить-то далеко будут? – спросила Стеша.
– Про это, бабоньки, знает верховная власть. Но она мне еще ничего не докладывала… А что касаемо меня, то пришел я до вас с великой просьбой. Как видите, на дворе непогода, надо полагать, заморозки схватят, а картошка еще не вся выкопана. Завтра, знамо дело, воскресенье. – Он обвел всех тревожным взглядом и остановил его на Пелагее Гавриловне. – Так вот, Пелагея Гавриловна, прошу я тебя и всех вас, товарищи женщины, поработать завтра для нашей Красной Армии.
Пелагея Гавриловна насупилась:
– А как же, Петр Петрович, к обедне-то?
– Бог за труд ради воинства не накажет! Конечно, если уж очень нужно к обедне, то я тебя, Пелагея Гавриловна, не неволю. Тогда пусть твои дочки да невестки выходят. Ведь картошка гибнет!
– У нас этакого еще никогда не было! – загомонили другие женщины.
– А мы, Петр Петрович, все после обедни сделаем, – предложила Пелагея Гавриловна.
Остальные поддакнули ей.
– Ну что ж, бабоньки, и на этом спасибо, – недовольно произнес Крутовских. – Но сами посудите, вернетесь вы от обедни во втором часу, небось полдничать станете, а работать когда же? С фонарями, что ли?.. Эх, не думаете вы о тех, что там, – Крутовских потряс фуражкой, зажатой в руке. – Люди кровь за нас свою проливают. А может статься, что картошка нам хлеб заменит, а хлеб мы им пошлем!.. – В избе снова загомонили. – Ну а ты, мать Фекла? – подошел он к Фекле. – Ты ведь у нас Ермак. Как скажешь, так и будет!