Испытание
Шрифт:
– Я-то? – Фекла обвела взглядом женщин, но на их лицах было выражение нерешительности. – Я-то что ж… Я, пожалуй… Вот, как остальные?
Нина Николаевна поднялась и вышла на середину комнаты:
– Дорогие мои, Петр Петрович прав! Нельзя оставлять картошку в поле. Она ведь общественная. Я обращаюсь к вам как жена фронтовика: выйдемте все завтра в поле!
– Раз Николавна идет, то и нам вроде не к лицу дома сидеть, – раздался властный голос тетки Феклы. А за ней и другие женщины подали свои голоса:
– Раз надыть, так надыть.
– Идем,
– Дело спешное – картошка. Только вот как погода-то?
– Радио предвещало вёдро, – ответил Крутовских, упорно глядя на Пелагею Гавриловну. Он знал, что, если она согласится, за ней пойдут остальные.
А Пелагея Гавриловна раздумывала: она за всю свою жизнь и одной обедни не пропустила и боялась, как бы бог не покарал за этот грех ее сыновей.
– Мамынька, не гневайся на меня. Что я тебе скажу… – заговорила вдруг Стеша.
– Знаю я, что ты, комсомол, скажешь, – ответила Пелагея Гавриловна.
– Ведь ты тоже хочешь, чтобы картошка была убрана… Ты же знаешь, если мы выйдем семьей, то завтра все поле за Заячьим Перелогом уберем… Идемте, мамынька!
– Вот что, Петр Петрович, – сказала наконец Пелагея Гавриловна. – Разреши мне одной, на духу, подумать. Утром, как к заутрене идти, и скажу.
Почти всю ночь Пелагея Гавриловна простояла на коленях перед образами.
– Будя тебе бубнить-то, ложись спать! – ворчал с печи Назар.
Но Пелагея Гавриловна выстояла долгие часы перед образами, тускло освещенными мерцающей лампадой, прочитала все молитвы за заутреню и обедню, помянула с молитвой о здравии ушедших на войну сыновей и зятьев. А утром со всей семьей пошла в поле.
Поле пестрело разноцветными платками и ушастыми шапками. Женщины согнувшись шли за сохами (здесь сохи сохранились только для пропашки и копки картофеля) и собирали клубни; старики в стороне копали ямы, ребята свозили картошку к этим ямам. Барсучий Угол, где они работали, находился далеко от деревни, почти у самого леса.
За сохой, которую направляла Стеша, собирали картофель Пелагея Гавриловна, Железнова и Карпова.
– Надыть, милая, картошку-то всю собирать, – ворчала на Галину Степановну Пелагея Гавриловна, – и большую, и маленькую, не то, пожалуй, половина ее в земле останется.
Издалека чуть слышно донесся благовест. Русских выпрямилась, глубоко вздохнула, перекрестилась. Потом, взяв наполненную корзинку, пошла к телеге, куда ссыпали собранную картошку.
Карпова обрадовалась, что хоть ненадолго освободилась от ее попреков. Разминая спину, потянулась:
– Ох, Нина Николаевна, как я устала! Ведь никогда такой работы не делала.
– Нужды не было, потому и не делала, – не столько осуждая, сколько сочувствуя, отозвалась Железнова.
– Кажется, еще немного поработаю – и упаду.
– А ты рукой в колено упрись, все полегче будет, – советовала Нина Николаевна. – Вот смотри, как я. У меня раньше тоже с непривычки спина болела, а теперь ничего. Уходить нам с поля, Галина Степановна, никак нельзя: засмеют,
Карпова взяла корзину с картофелем и тоже пошла ссыпать его в телегу. У телеги стоял Юра, с видом заправского кучера держа в руках вожжи. Тут к ней подскочил счетовод – «этакий фартовый городской перец», как определил его Крутовских, – принял из ее рук корзину, одним махом высыпал картошку в телегу и так же проворно вернул корзину Галине Степановне.
– Да-с, товарищ Карпова! – многозначительно сказал он. – Для вас эта работа – убийство. Ваши ручки сотворены для фортепьяно или какой-нибудь там другой музыки.
Карпову возмутил его развязный тон, и она повернулась к счетоводу спиной.
– Не волнуйтесь, мадам! Мы ведь можем вам облегчить положение!
В это время Пелагея Гавриловна прошла назад по борозде Карповой, собирая оставленную ею в земле картошку.
– Ну и раззява эта Галина Степановна! – показала она Нине Николаевне на борозду, где отовсюду желтыми глазками выглядывали картофелины. – Сколько добра опять позади себя оставила!
– Да она к этому труду непривычна, – вступилась та за Карпову.
– А по моему разумению, просто непутевая. Не буду греха таить: не люблю таких людей!
– Она женщина хорошая, но жила все время при родителях. Вот ничего и не умеет. Есть же у нас в городе такие люди.
– Ей нужно в учителя, Николаевна, злую нужду! Вот нужда-то ее и выучит!..
Тусклое осеннее солнце проглядывало сквозь сизую дымку неба. Женщины шли к лесу и садились там полдничать. Окончив борозду, Нина Николаевна стряхнула с рук землю, сгоряча сняла жакет и накинула на плечи, но сразу почувствовала озноб от холодного ветерка и снова надела жакет в рукава.
Между стволами сосен показались фигуры одетых по-городскому людей.
– Вы что это, в нашем лесу строиться собираетесь аль дорогу прокладывать думаете? – спросил, подойдя к ним, Крутовских. В руках одного из мужчин он увидел полосатую рейку.
– Думаем вашими соседями стать, – ответил человек в кожаной фуражке, видимо, старший в этой группе.
– Соседями? – забеспокоился Крутовских. Он боялся, как бы кто-нибудь не посягнул на поля колхоза. – Лес рубить, что ль, будете?
– Нет, лес не тронем. Строиться будем, – затягиваясь самосадом, предложенным ему председателем колхоза, ответил старший.
– А где?
– Да здесь где-нибудь в округе поищем.
– Для нового строительства, по-моему, самое подходящее место будет – Бобровые Выселки, – сказал Крутовских, стараясь направить строителей куда-нибудь подальше от колхоза. – Там еще до той войны вон с такими планами, как у вас, ходили.
Женщины, понимая председателя, заговорили разом, нахваливая гостям Бобровые Выселки.
– Чего вы, дорогие, нас туда гоните? – усмехнулся щупленький человек в кепке и полупальто. – Мы ваши поля занимать не собираемся. – Стараясь отвлечь колхозников, он протянул председателю пачку газет. – Вот почитайте газеты. Небось давно не получали.