Испытание
Шрифт:
— Пейте, пейте на здоровье, сыночки. От всей деревни нашей будет вам отдача. А скажите, родные, не встречали вы на войне сына моего, Семена Зубова?
Вслед за ней все женщины наперебой начали расспрашивать:
— Окунева Валентина не встречали?
— Может, слыхали про моего мужа? Никита Репни-ков. Старшина он.
— А мой внучек — лейтенант младший. Митенька. Арефьев фамилия. Нет у вас Арефьева Митеньки?..
Немецкий часовой что-то выкрикнул и потряс автоматом.
— Приказывает расходиться, — перевел Юрась.
— Ты откуда сообразил? — спросил Кротов.
— Немецкий я знаю…
Толпа у проволоки начала
— Сейчас начнут коней снаряжать, — сказал Кротов. — Вот и Борисыч шагает. — К ним подошел учитель. — Тебе что досталось, Борисыч?
— Бульба! — сказал учитель, показывая картошку. — Деликатес! А это яблоко для армянина…
— Да, плох наш Азарян, — вздохнул Кротов. — В голову ранен. И у меня для него тоже припасено кое-что…
Они пересекли пыльную площадь и оказались у длинного деревянного сарая. Здесь же стояли повозки с бочками. Конвойные с долговязым рыжеусым унтер-офицером курили сигареты и лениво переговаривались.
— Эх, закурить ба! — мечтательно протянул Кротов и взялся за оглоблю.
— Мы будем сзади подталкивать, — сказал учитель. — Пойдем, мальчик.
Увидев Юрася, унтер оттолкнул его.
— Убирайся, дохлый крысеныш!
— Я вам не крысеныш! — сказал по-немецки Юрась.
— О! Какой нахальный мальчишка! Ты говоришь по-немецки? Где тебя обучали?
Юрась не хотел разговаривать с фашистом о матери, и он сказал:
— В нашей школе все ребята говорят по-немецки.
Унтер усмехнулся:
— Это хорощо. Русские дети теперь подданные Великой Германии, и они должны знать немецкий язык.
Он подал команду. Пленные потянули повозки к лагерным воротам. Позади, прихрамывая, шел долговязый унтер-офицер. У ворот часовой пересчитал пленных и раскрыл ворота.
Юрась долго еще слышал скрип несмазанных колес и гортанные выкрики немцев.
Бомба, упавшая в центре города, попала в собор. Большой старинный собор превратился в груду развалин. Только высокая звонница, стоявшая отдельно, чудом уцелела. Это было тем более удивительно, что взрывная волна повредила почти все ближайшие дома. Окна многих из них были забиты фанерой или досками.
Немцы спешили пристроить новый корпус: в тюрьме не хватало места для арестованных. Двадцать пленных разбирали развалины и свозили уцелевший кирпич к тюрьме.
— Думаешь, у фашиста машин нет? — говорил Кротов. — Есть! Только не хочет немей возить на машине. Хочет, чтобы мы на себе тащили. Для чего, спрашивается? А для того, чтобы нам унижение сделать, чтобы мы сами себя за скот считали.
— Это невозможно, дорогой Егор Егорыч, — заметил, тяжело дыша, учитель. — Не могут нас унизить варвары. Убить могут, а унизить — нет! Как сказал один русский поэт:
Над вольной мыслью богу неугодны Насилие и гнет: Она, в душе рожденная свободно, В оковах не умрет…Они волокли груженные кирпичом телеги по безлюдным улицам. Редкие прохожие при виде немцев-конвойных поспешно прятались в подворотнях: гитлеровцы иногда "забавлялись" стрельбой по людям.
— Ненавижу немцев, — сказал Юрась.
— Не всякий немец плох, и не всякий русский хорош, — вздохнул Кротов. — Иной русский, на поверку-то выходит, ох какой немец. Из-за такого одного подлеца я и попал в неволю…
Унтер-офицер услышал разговор и пригрозил им автоматом.
Вечером, когда измученные работой пленные лежали на нарах, Юрась спросил:
— Вас как взяли в плен, товарищ Кротов? Раненым?
— Не зови ты меня, сынок, товарищем, — отозвался Кротов. — Немцы от этого слова чумеют. Зови просто дядя Егор. А взяли меня совсем не раненым, забрали здоровехонького, целехонького, голыми руками, как птенчика из гнезда. Да… — Он умолк, должно быть переживая вновь свою недавнюю беду. — А было дело вот как, — услышал снова Юрась его сиплый голос. — Попали мы в окружение, пошел я в разведку, отбился от своих и плутал голодный в лесу, может, неделю, а может, и боле. На который-то лень вышел я под вечер к хутору. Дождался в кустах ночи, постучался в хату. Пустила меня хозяйка переночевать, успокоила: гадов нет, не появлялись еще. Два дня я у нее прожил, ел досыта, спал в тепле. Только стала меня совесть поедом есть: товарищи мои бьются, кровью умываются, а я чаи распиваю, топориком тюкаю — забор хозяйке лажу. В общем, выбрал я ночь потемнее, дала мне она мужнюю тужурку, кепку старую, сухарей, сала не пожалела. Стал я пробираться на восток, к своим. Шагал, конечное дело, ночью, днем в лесу отсыпался. Как-то на рассвете выхожу к окраине, как говорится, населенного пункта. Гляжу — не деревня это, похоже — городишко. Вот уж, думаю, некстати: в городе немцев, поди, что тараканов за печкой. Поблизости домик стоит, двор забором деревянным обнесен. Подошел к забору, слышу, во дворе — вжик-вжик… вжик-вжик… Глянул в щелку — парень рубанком доски стругает. Ладно так работает, видать, в охотку. Вот, думаю, повезло: на рабочего человека наткнулся. Разузнаю у него, где фронт, пережду дотемна — и снова в путь-дорогу…
Стукнул в калитку, парень открывает, ничего не спрашивает. Без слов обо всем догадался.
Завел он меня в сарай, принес хлеба, молока — угощает. Ем я, а сам жду, когда вопросы будут. И точно.
— Кем в армии был? — спрашивает. — До войны чем занимался?
Отвечаю ему: "В армии связистом был, а до войны на заводе фрезеровщиком работал". Потом он говорит:
"Славные у тебя на руке часики. Поди, немало за них дал?" А я за них ничего не давал, это мне премия от завода была.
Съел я хлеб, выпил молоко — хозяин подушку принес из дому. "Отсыпайся, — говорит, — потому неизвестно, когда теперь снова на подушке спать будешь". И так это заботливо сено под голову мне подложил, тужуркой моей меня накрыл. И пошей из сарая. Слышу, замок на дверь навешивает. "Хитер, — смекаю, — человек. Раз замок висит, кому в голову придет, что здесь кто-то прячется?"
Заснул я, как в омут провалился. Не помню, сколько спал, только проснулся оттого, что кто-то меня за плечи трясет. В полутьме вижу, хозяин стоит надо мной, улыбается приветливо, рот от уха до уха растянут.
— Каково спалось? — спрашивает. — Не серчай, что разбудил. Дело того требует.
Тут он отошел в сторону, и показалось мне, что я еще сплю и сон страшный вижу: стоят у двери два фашиста, автоматы наизготовку! Бросились они меня обыскивать, ничего не нашли, а все равно один гад пнул ногой в живот. А я-то, веришь ли, о чем подумал? Хозяина пожалел! Не пощадят, дескать, его фашисты: красноармейца укрыл.
"Прости, — говорю, — добрый человек, из-за меня ты в беду попал!" А он схватил мою тужурку и на себя напяливает. "И часики, — говорит, — сымай. Они тебе боле ни к чему!"