Истина. Осень в Сокольниках. Место преступления - Москва
Шрифт:
– Ну, – тихо сказал Долгушин.
– Все приготовил.
– Как я велел?
– Все так, Юрий Петрович, разложил по сверткам и пронумеровал.
Из подсобки вышла женщина в белоснежном халате, прижимающая к груди аккуратно упакованные свертки. Она была хороша. Натуральная блондинка с яркими сочными губами, удлиненными серо-зелеными глазами. Высокая грудь распирала халат, открывавший выше колен длинные стройные ноги.
– Все хорошеешь?
– Вам бы шутить, Юрий Петрович. Куда сложить-то?
– Положи на заднее сиденье.
Человек-мальчик ревниво
– Сложила и иди. Нам поговорить надо.
Нина подошла к дверям, твердо зная, что Долгушин смотрит ей вслед. Есть такая категория женщин, которые все знают про себя и мужчин. В дверях она повернулась, улыбнулась, сверкнув золотой коронкой.
– До свидания, Юрий Петрович, заезжайте почаще.
Долгушин помахал рукой, насмешливо посмотрел на человека-мальчика:
– Что, Семен, ревнуешь?
Лицо Семена сразу стало потным.
– Не бойся, не заберу. Продукты Григорию Викторовичу отвезли?
– Отвезли, только он сам вчера заезжал.
– Ну? – Голос Долгушина стал твердо-звучным.
– Взял четыре бутылки коньяка и три бутылки венгерского сухого.
– Так, – задумчиво произнес Долгушин. – Как выглядел? Похмельный?
– Глубоко. А что, не надо было давать?
– Всегда давай, пусть он лучше у тебя берет, чем в другом месте. Теперь о деле.
Семен воровато оглянулся и протянул Долгушину небольшой, но толстый сверток.
– Ты не в обиде, Семен? – с иронией спросил Долгушин.
– Да что вы, Юрий Петрович, как можно.
– Теперь так: к тебе от меня приедет человек из издательства, поможешь ему организовать продовольственные заказы.
– Трудно, Юрий Петрович.
– Так надо, Семен. И чтобы заказы были как надо, без ненужных банок.
– Крупу-то хоть можно?
– Смотри сам.
– Сколько заказов?
– Штук сто.
– А поменьше если?
– Семен, сколько лет ты меня знаешь?
– Давно.
– Вопросы есть?
– Нет вопросов.
Долгушин повернулся и открыл дверцу машины.
Он ехал в издательство и думал о Грише. Вот же неблагодарная сволочь! Он обязан ему, Долгушину, целовать ноги, а вместо этого опять запил. Интересно, сколько на этот раз продлится гулянка. Четыре бутылки коньяка Грише на три дня. Потом сухое на опохмелку, потом он неделю будет пить валокордин и стонать. Сволочь. Свинья неблагодарная. Придется его поучить. А у Долгушина такие возможности есть. Ох, есть возможности, но хотелось бы без этого, без грубой силы, без «солдат удачи».
У дверей издательства он постоял немного и, придав лицу выражение снисходительной озабоченности, вошел в вестибюль.
Поздоровавшись с вахтером за руку и бросив что-то дежурное о погоде, он поднялся на третий этаж. У дверей комнаты с табличкой «Колмыкова Л. И.» он остановился и, тихо постучав, вошел.
В небольшом кабинете было много цветов и керамики, на стенах висели милые яркие пейзажики, и от всего этого комната казалась веселой и доброй. И человек, сидящий в этой комнате, не мог быть иным, иначе не подобрал бы он с таким вкусом и изяществом акварели на стенах, не
– Юрий Петрович, – сказала она звучным голосом и протянула руку.
Долгушин бережно взял эту невесомую руку с изящным серебряным кольцом и поцеловал, склонив пробор почти до стола.
– Лариса Игоревна, – тяжело вздохнул он, – повинную голову меч не сечет. Так что спрячьте, спрячьте его в ножны.
– Не принесли, – вздохнула Лариса Игоревна.
– Последний срок до конца сентября.
– Вы пользуетесь моим к вам добрым расположением.
– Причина есть серьезная, весьма серьезная причина. И вы, Лариса Игоревна, меня бранить не будете.
– Ох, Юрий Петрович, Юрий Петрович. – Лариса Игоревна сняла очки, протерла их платком. – Я что? План. Издательский план.
– Я нашел Плюшкина, – сказал Долгушин, усаживаясь на стул.
– Кого?
– Плюшкина. Федора Михайловича Плюшкина. Нет, не того, о котором написал Гоголь. Николай Васильевич просто дал своему герою эту фамилию. Мой же Плюшкин – забытый всеми собиратель старины, умерший в 1911 году.
Долгушин встал, зашагал по комнате.
– Представьте себе, Лариса Игоревна, Псков. Губернский скучный Псков. И в нем живет купеческий сын Федор Михайлович Плюшкин, собиравший уникальную коллекцию. Он был третьим в России и одиннадцатым в Европе по богатству коллекции. Две с половиной тысячи гравюр, восемь тысяч литографий, двести восемьдесят старинных рукописей, двести пятьдесят диковинных часов. Только русских монет, медалей и орденов у него было свыше ста тысяч. А фарфор, хрусталь, серебро, скульптура, редкая коллекция табакерок, кружева и вышивки, предметы археологии и этнографии. Единственное в своем роде собрание русской обуви.
Долгушин замолчал, глядя на Ларису Игоревну.
– Более миллиона наименований насчитывала его коллекция, вы разрешите? – Долгушин достал сигарету.
– Так где же все это? – с интересом слушала Лариса Игоревна.
– Представьте себе, в Эрмитаже, Русском музее, Государственном музее этнографии народов СССР, в библиотеке Академии наук и разных других хранилищах. Но никто не знает того, кто собрал все это и завещал после своей смерти передать государству.
– Интересно, очень интересно, – оживилась Лариса Игоревна, – как же вы нашли все это?
– Пришлось, конечно, полазить в запасниках, покопаться в архивах. Но дело того стоит. Как вы считаете?
– Безусловно, и мой меч спрятан в ножны. Такую светлую голову карать невозможно.
– Ну и слава богу, а то я, признаться, боялся. Кстати, я тут отъезжал кое-куда, так вот вам и моему очаровательному редактору Верочке маленькие сувениры.
Долгушин положил на стол два свертка.
– Здесь всякая милая чепуха, которую так любят дамы. Кстати, директор у себя?
– Да. – Лариса Игоревна взяла сверток в руки, не зная, открыть его сейчас или подождать ухода Долгушина.