Историческая личность

Брэдбери Малькольм Стэнли

– Он меня не интересует, – говорит Говард, – меня интересуете вы. С самого начала.

– Я не хочу вас интересовать, – говорит мисс Каллендар.

– Там ваша спальня? – спрашивает Говард.

– А что? – спрашивает мисс Каллендар, поднимая грустное плачущее лицо.

– Идемте туда со мной, – говорит Говард.

– Я не хочу, – говорит мисс Каллендар.

– Все хорошо, – говорит Говард. – Его здесь нет. Он на приеме у вице-канцлера.

– Я этого не хочу, – говорит мисс Каллендар. – Еще одна мисс Фий, получающая помощь.

– О нет, вы гораздо больше, – говорит Говард.

– Не побочный сюжет, – говорит мисс Каллендар.

– То, о чем все это было с самого начала, – говорит Говард. – Идемте же.

Он кладет ладонь на ее локоть. Мисс Каллендар оборачивается. Ее темная голова опущена.

– Да, – говорит Говард.

Мисс Каллендар идет к коричневой, пропитанной морилкой двери спальни: толчком открывает ее и входит

в комнату. Это маленькая комната с (у одной стены) очень большим гардеробом; кровать громоздкая, высокая, с деревянными изголовьем и изножьем. Она накрыта лоскутным одеялом; мисс Каллендар поправляет его. За окном небольшой сад на склоне; мисс Каллендар идет к окну и задергивает тяжелые плюшевые занавески. В комнате теперь совсем темно. Все еще стоя у занавесок, по другую сторону кровати от него, она начинает неуклюже снимать брючный костюм; он слышит шепот ткани, когда она снимает то и это.

– Можно я зажгу свет? – спрашивает Говард.

– Нет, нельзя. Не надо, – говорит мисс Каллендар. Одежда падает на пол, ее тело белеет в смутной тьме. Она отходит от занавесок; кровать скрипит, она лежит поверх одеяла. Его собственная одежда валяется у его ног. Он забирается на кровать и касается ладонью чуть шероховатой мягкости ее кожи. Он ощущает на ней холодность своей ладони и легкую вибрирующую дрожь, отвращение плоти. Его рука находит центр ее тела, пупок; он ведет ее вверх, к маленькой округлой груди, а потом вниз к бедрам. Он ощущает роднички отклика, крохотные роднички; напряжение соска, теплоту выделений. Но она лежит почти без движения; она пренебрегает чувствовать то, что чувствует.

– У тебя было прежде? – шепчет он.

– Практически нет, – шепчет она.

– Тебе не нравится, – говорит он.

– Разве ты здесь не для того, чтобы мне понравилось? – спрашивает она.

Он месит и жмет ее тело. Он лежит на ней, на ее груди и может ощущать быстрое биение ее сердца. В темноте он движется и ощущает, как деятельная энергичная его плоть ввинчивается в нее, нечто бесформенное, горячее, растущее, расширяющееся. Неудержимое нечеловеческое, оно взрывается; пот плоти, плоти двух тел, ароматизирует воздух темной комнаты; их тела отрываются друг от друга.

Мисс Каллендар лежит, отвернув от него лицо; он ощущает запах ее гигиеничного шампуня совсем близко от своего лица.

– Мне не следовало позволять вам, это плохо, – шепчет она.

– Нет, – говорит он. Как мог он счесть ее старой, когда увидел в первый раз. Ее тело рядом с ним ощущается как юное, совсем юное. Он шепчет будто ребенку:

– Обещай, что ты больше не будешь думать о нем, не будешь больше что-нибудь для него делать.

Мисс Каллендар по-прежнему отворачивает голову; она шепчет:

– Вот ради чего все это было.

– Это ради твоего блага, – говорит Говард.

– То, что вы говорили, – говорит мисс Каллендар.

– Так что? – спрашивает Говард.

– Вы говорили это только для того, чтобы войти в меня.

– Я думаю, ты позволила бы мне в любом случае, – говорит Говард. – Это должно было произойти.

– Историческая неизбежность, – говорит мисс Каллендар. – Должно было быть окончание. Им была я.

– Верно, – говорит Говард, – его организовал Маркс. Секунду спустя мисс Каллендар поворачивает голову к

нему; она говорит:

– Маркс сказал, что история это чушь.

– Это сказал Генри Форд, – говорит Говард.

– Нет, Маркс, – говорит мисс Каллендар.

– Да? Где же? – спрашивает Говард.

– Позднее прозрение, – говорит мисс Каллендар, поворачивая к нему свое тело.

– Это моя область, – говорит Говард. – Блейк для тебя, Маркс для меня.

– Я права, – говорит мисс Каллендар, – это критическая двусмысленность.

– Если тебе так хочется, – говорит Говард.

– Я была ужасна? – спрашивает мисс Каллендар.

– Это как гольф, – говорит Говард, – тебе необходимо побольше практиковаться.

– Ты такой занятой, – говорит мисс Каллендар. – Джордж снова начнет дежурить.

– Нет, не думаю, – говорит Говард, – я думаю, мы можем с ним разделаться.

ХIII

И вот снова зима; все вернувшиеся люди снова уезжают. Осень, когда разгораются страсти, растет напряжение, умножаются забастовки, газеты разбухают от всяких бедствий, завершилась. Приближается Рождество; гуси жиреют, а газеты тощают; события перестают происходить. У входных дверей нагружаются машины, и люди с облегчением готовы отбыть – в Позитано или в Государственный архив, в Москву или к мамочке на тихий провал праздничных дней. Гирлянды цветных лампочек на променаде то вспыхивают, то гаснут в ритме включения и отключения тока; Никсон избран на второй срок, и ходят слухи о сезонном перемирии в Ольстере. Искусственные елки, украшенные пустыми пакетиками из фольги, стоят в переходах торговых центров, где толпятся покупатели, вызывая малый экономический бум в сфере потребления; крушения

поездов и авиакатастрофы словно бы укладываются в статистику сезона. Снег кружит над морем; люди облекаются бодрой веселостью; телефоны надрываются взаимными рождественскими пожеланиями. Кэрки, эта очень известная супружеская пара, улавливают общее настроение и решают устроить вечеринку. Правду сказать, две последних зимы они уже устраивали вечеринки именно теперь, в конце осеннего семестра, первого семестра этого учебного года в расползающемся вверх по холму новом университете. Но для них это никак не традиция, да и как же иначе? Кому дано, опередив время, предвидеть столкновения и разногласия, расхождения и схождения группы таких вот интеллектуалов, когда они собираются вместе, генерируя устремленный вперед марш сознания, устремленный вперед процесс истории. В любом случае Кэрки, разумеется, чрезвычайно занятые люди с двумя полными жизнями и двумя раздельными ежедневниками; они не так уж часто оказываются дома единовременно; когда надо так много сделать в мире, для планирования и разговоров остается мало свободного пространства. Но волей случая в эту последнюю неделю семестра они оказываются дома вместе; и хотя столкновения были значительными, семестр утомительным, а их личные отношения зыбкими, поскольку, когда один наверху, то другой внизу, ими умудрился овладеть некий атавистический инстинкт. Они смотрят друг на друга с понятной подозрительностью; они анализируют настроение и обстановку; они говорят, хоть и без полной уверенности, «да». И они берут общий домашний ежедневник (в прошлый раз за ним сходил Говард, так что теперь его приносит Барбара) – вместе с ним они садятся в сосновой кухне и просматривают тесно заполненные страницы. Находится свободная дата, которая однозначно устраивает их обоих и никак не касается их раздельных планов. Они засталбливают ее; эта дата – 15 декабря, пятница, последний день семестра.

После того как инстинкт, потребовавший вечеринки, пробудился в них, – инстинкт такой временный и неуверенный, что ни она, ни он не понимают, кого винить, Кэрки идут вместе в свою гостиную и наливают себе каждый по стакану пива и начинают ее планировать. Это небольшая инспекция их текущих взаимоотношений, и почти сразу становится ясно, что вечеринка будет худосочнее и меньше предыдущей, устроенной в начале этого же семестра, когда перспектива была приятной, а будущее полным возможностей. Ибо и Кэрки, и их дружбы, и их друзья претерпели нормальный износ. Были разрывы и ссоры, и смены партнеров и смены союзников; нависают новые разводы, намечаются новые политические ассоциации. Он больше не разговаривает с ней; они больше не разговаривают с ними; не так-то просто спланировать вечеринку, не будучи полностью au courant [14] передвижений и настроений, но Кэрки умеют быть au courant и составляют свой список соответственно. Есть люди, которые, можно предсказать наверняка, теперь не придут, когда Кэрки их пригласят; есть люди, которых Кэрки не пригласят ни при каких обстоятельствах. И люди уже в процессе отбытия, так как заключительная неделя семестра, это неделя чтения, и многие студенты уже тайком исчезли, как и некоторые преподаватели; а у многих другие обязательства, собрания или дела. Поэтому не будет заботливости Флоры Бениформ, так как Флора отсутствует уже три недели, ведя полевые исследования в Уэст-Бромвиче, где наблюдалась заметная вспышка тройлизма. Не будет Роджера Фанди, так как он получил срок, представ в этот самый день перед лондонским судом по обвинению в нападении на полицию в ходе недавней демонстрации на Гросвенор-сквер против камбоджийской политики. Не будет Леона, так как Леон гастролирует с «Много шума из ничего» по Австралии, и не будет авангардистов из местного театра, так как труппа, занятая в «Коте в сапогах», не достойна общества Кэрков. Но есть другие, – бодрая, пусть и потрепанная, компания выдюживших, ибо дело радикализма в Водолейте в этом семестре имело свои победы и есть все причины для хорошего настроения. И вот ветер бьет в окна, и быстро темнеет: огоньки мерцают в полуразрушенных домах по ту сторону улицы; а Кэрки сидят в своих кожаных креслах, и называют имена, и планируют всякие прелести: вечеринка обретает свою скромную форму.

14

В курсе (фр.).

Через некоторое время Барбара встает и идет к двери гостиной.

– Фелисити, – кричит она в сложную акустику холла. – Мы с Говардом заняты планированием вечеринки. И я подумала: ты не против искупать вечером детей?

– Нет, я против, – кричит Фелисити неизвестно откуда, вероятно из уборной, где она теперь проводит много времени. – Мне надоело терпеть эксплуатацию.

– Не понимаю, что происходит с Фелисити, – говорит Барбара, снова садясь в кожаное кресло.

– Не обращай внимания, – говорит Говард. – Я думаю, у нее новый кризис.