Исторические очерки Дона
Шрифт:
По личному опыту зная, как действует на горцев артиллерийский огонь, Бакланов создал при своем полку ракетную команду, снабдил ее особыми ракетами, имевшими на конце снаряды, начиненные порохом и пулями — прообраз шрапнели. Эта ракетная команда у Бакланова работала лучше конно-горных батарей. Она проходила везде: через дремучие густые леса, через горные пропасти и крутые горные перевалы.
Все казаки полка были обучены разведывательной службе, саперному и артиллерийскому делу.
Праздности и пьянства в полку Бакланов не терпел.
— Ты в новой горной стране. Запутляться тут легко, а запутляешься — погибнешь. Все заметь, ничего не моги проглядеть, да так заметь, чтобы и ночью прошел бы без ошибки, а тебя чтобы никто не видал.
У Бакланова никто не мог покинуть в бою строя. Легко раненые должны были оставаться во фронте. Кто потерял коня, должен был биться пешим, пока не добывал себе лошади.
— Покажи врагам, — говорил Бакланов, — что думка твоя не о жизни, а о славе и чести донского казачества.
Так сто лет тому назад, на Кавказе, донским казаком Яковом Петровичем Баклановым было создано в его полку все то, что только много позже, в конце XIX века, постепенно и осторожно начали создавать в Русской армии.
Глава XLVIII
Яков Петрович Бакланов хорошо знал казачью душу, казачье «нутро»; не хуже изучил он и чеченскую и черкесскую природу и знал, как и чем привлечь к себе и тех и других. Бакланов знал, что горцы зовут его «Боклю», считают его чуть ли не самим дьяволом, зовут «Даджал» — диавол, за его всегдашнюю удачу, за его несокрушимую храбрость да, пожалуй, и за внешний вид, так не похожий на горцев. Огромного роста, могучего сложения, с лицом, изрытым оспою, с большим широким носом, с густыми, нависшими на глаза бровями, с глазами, мечущими молнии, все видящими, все примечающими, пронизывающими собеседника, с толстыми губами, с большими усами и темными, развевающимися по ветру бакенбардами был Бакланов своеобразно, величественно красив перед полком. Красив и грозен.
Он не чуждался горцев и умел привлечь к себе сердца многих из них, не только за деньги пошедших служить ему, как лазутчики. Лучшими из них были татары: Али-бей и Ибрагим.
Как-то, в один из дней редкого затишья, очередной казак пришел и Бакланову с докладом:
— Там, ваше высокоблагородие, к вам черкесы какие-то пришли, вас желают видеть.
— Чего им еще надо?
— Так что, — начал казак и засмеялся. — Ибрагимка с ними гутарил… Смешно и сказать… С аула их прислали удостовериться, точно ли вы «даджал»…
— То есть чёрт?
— Так точно, ваше высокоблагородие.
— А ты сам, как думаешь?
— Чего спрашиваете, ваше высокоблагородие.
— Вот, ей-Богу, чудные! Ну, проси их. Да, проведешь ко мне, а сам выйди.
Бакланов засунул руку
Черкесы вошли в хату, стали у дверей и робко жались друг к другу.
Бакланов молча сидел на печи и дико поводил глазами, выворачивая их. Потом он поднялся и медленно, едва переступая ногами и щелкая зубами, стал приближаться к гостям. Те с криком: «Даджал! даджал!» бросились из комнаты.
Не только черкесы и чеченцы, но казаки и солдаты верили, что «сам», то есть дьявол, ему помогает. Отсюда и звали они иногда Бакланова «Асмодеем», влагая в это, им туманное, слово нечто особое, нечеловеческое. Как было им не думать так? Бакланов кидался в самую сечу боя, рубился один против нескольких, стоял во весь рост под пулями — и оставался невредим. Раны сами заживали на нем. И шла между казаков и солдат молва: «Нашего Якова Петровича можно убить только серебряной, заговорённой пулей. С „самим“ знается».
5 декабря 1848 года в Куринском укреплении, где стояли Тенгинский пехотный и 20 казачий полки, пробили тревогу. Горцы напали на батальон Тенгинского полка, занимавшийся в лесу рубкою дров.
Дело было пустое. Как только Баклановские сотни вскочили в лес, чеченцы бросились наутёк. Началась погоня. Один казак, занесенный лошадью, был схвачен чеченцами, да двое свалились, простреленные пулями. Бакланов вдруг пошатнулся на коне и выпустил поводья. Казаки-ординарцы хотели его подхватить, но Бакланов перехватил поводья в правую руку, бешено крикнул: «Вперед!» и помчался через лес вдогонку за сотнями. Пуля перебила ему ключицу. Кровь проступила через рукав желтой черкески и окрасила се. Превозмогая страшную боль — левая рука безжизненно, как плеть, висела у него, — Бакланов продолжал руководить преследованием и боем. Только тогда, когда все было кончено, и казаки сняли с убитых горцев оружие, Бакланов слез с коня и прилёг на бурку. Казак платком перевязал ему рану.
Верхом на куртинском своем жеребце во главе полка Бакланов вернулся в Куринское. Посланные им в горы казаки привели к нему искусного горца — «хакима» (врача).
Вечером, в казарме-бараке, казаки говорили о происшедшем.
— Как же это могло случиться, — спрашивал молодой казак, — что наш получил такую сильную рану? Ить он, гутарили, у нас заговорённый..
— Э! друг, — сказал старый казак, — бывает! С самим чего-нибудь да не поладил… Вот он его и подвел.
— Да ему ить это нисколько и не больно, — вступил в разговор урядник, — потому сила ему дана от Бога страшенная.
Замолчали… Храбрость, выносливость и терпение на боль были у Бакланова так велики, что казаки не верили, что обыкновенный человек мог все это выносить.
Несмотря на жестокую боль в несросшейся ключице, Бакланов через четыре дня был опять на коне и руководил порученными ему войсками. Он был в это время начальником подвижного резерва в Куринском укреплении.
В марте 1849 года Бакланов, как только выпадал свободный денек, стал пропадать из своей квартиры. Возьмет с собою двух — трех пластунов, сядет на коня до света, и уедет. Вернется к ночи. Спрашивать пластунов, куда и зачем ездит командир, был бы напрасный труд. Они были немы, как рыба.