Истории для кино
Шрифт:
Лысый сбрасывает рушник с подноса, на котором – банка с песком.
А вперед выступает чернявый:
Еще мы привезли тебе одесское море – с Аркадии!
И откидывает свой рушник, под которым – трехлитровая банка с водой.
И еще, – подключается седой, – мы привезли тебе одесский воздух!
Под его рушником – консервная баночка.
– Воздух одесский консервированный. Дыши на здоровье!
Зал смеется и аплодирует. Растроганный Утесов снова обнимает-целует земляков. И вдруг спрашивает:
– Хлопчики, а воздух с откуда?
– Лёдя, ты про шо? – не понимает лысый.
– Ну, песочек – с Ланжерона,
Земляки растеряны, а Утесов подмигивает им и объявляет:
– С одесского кичмана!
ОДЕССА, 1930 ГОД
Наконец-то Утесов приехал в Одессу. В родной город, где не был давно – с тех пор как уехал отсюда в Москву. Он привез в Одессу недавно родившийся и уже очень популярный «Теа-джаз». На открытой сцене «Зеленого театра» в городском парке Утесов поет свою знаменитую босяцкую песенку:
С одесского кичманаБежали два уркана,Бежали два уркана тай на волю.В Вапняровской малинеОни остановились,Они остановились отдыхнуть.Товарищ, товарищ,Болят мои раны.Болят мои раны в глыбоке.Одна же заживает,Другая нарывает,А третия застряла у в боке.Сказать, что зрители-одесситы от Утесова в восторге – это ничего не сказать! Они аплодируют, свистят и топают после каждого куплета.
Товарищ, товарищ,Скажи ты моей маме,Что сын ее погибнул на посте.И с шашкою в рукою,С винтовкою в другоюИ с песнею веселой на губе.Зрители устраивают овацию. Утесов с трудом добивается тишины.
– Дорогие мои, золотые мои земляки! Я не был в Одессе – жутко представить – целых десять лет! А почему не был? А потому что мне нечего было вам сказать. В смысле – спеть. Но теперь мне есть и что спеть, и что сказать… И я снова с вами, я – дома!
Скрипач, взмахнув смычком, заводит нежную мелодию, Трубач высоко подхватывает ее, Пианист добавляет широкие аккорды, и Утесов начинает свою главную песню:
Есть город, который я вижу во сне.О, если б вы знали, как дорогУ Черного моря открывшийся мнеВ цветущих акациях город,У Черного моря…А после концерта Утесов идет в Треугольный переулок – в свой родной двор и дом. Взволнованный и слегка растерянный, стоит он в окружении радостно галдящих соседей. К нему пробирается совсем старенькая повитуха мадам Чернявская, принимавшая в свое время и его самого, и Диту. Она обнимаете Утесова:
– Ой, Лёдя, я скажу, шо ты таки не изменился!
– Со дня рождения? – удивляется Утесов.
– Хохмач! – улыбается повитуха. – Все равно самую лучшую хохму ты выкинул тридцать пять лет назад. Когда вылез на белый свет ко мне в руки!
Из-за спины мадам Чернявской выглядывает тощий маэстро Гершберг:
– Лёдя, я имею надежду, что ты уже наконец выучил нотную грамоту?
Утесов сокрушенно мотает головой:
– О чем вы говорите, маэстро? Мне что бемоль, что диез – один бекар!
Гершберг крайне огорчается:
– И что ты себе думаешь, Лёдя, я не знаю! Без нот – это ж нигде и никуда!
Толпу соседей рассекает по-прежнему бойкая Розочка:
– Шо вы блондаетесь у мене под ногами! Дайте мне увидеть это чудо света!
– Тетя Роза! – обнимает ее Утесов. – Как ваши дела?
– Не жалуюсь! Все равно бесполезно!
Мимо Розы с трудом протискивается вечный старичок и обиженно спрашивает:
– Лёдя, а шо ты в Розы интересуешься, а в мене совсем не интересуешься!
– Чем не интересуюсь, дедушка Моня?
– Ну, шо ты не спрашиваешь, как я живу?
– И как вы живете?
– Ай, не спрашивай!
К ним подходит все еще удивительно чернобровая украиночка Маруся в сорочке-вышиванке. Она уже не беременна – годы не те, но на руках у нее, как обычно, вопящий младенец.
– Нет, так же ж невозможно разговаривать! – набрасывается на Марусю Розочка. – Ну, шо оно непрерывно орет, шо оно хочет?
– Воно хоче орать, – невозмутимо отвечает Маруся.
Утесов удивленно гладит ребенка по головке:
– Чей хлопчик? Неужели твой…
– Скажете тоже – мой, – улыбается Маруся. – Ни, це внук Мыколы-грузчика. Он зараз сам у порту… А вы помните Мыколу?
– Конечно. – Утесов снова гладит младенца: – Вылитый дед!
– Это не страшно, – замечает жена мясника Аня. – Был бы мальчик здоров…
А мясник Кондратий Семенович задает главный вопрос:
– Лёдя, а шо ты так стоишь на улице? Зайды у свою квартиру…
Утесов грустно улыбается:
– Знаете, мой друг писатель Бабель – тоже, между прочим, наш, с Одессы – говорит: «Я боюсь возвращаться. Мне было там когда-то хорошо. Не хочу портить впечатление…»
А впечатления новой жизни в общем-то потихоньку портились – «неладно что-то в датском королевстве». Самоубийство Есенина, самоубийство Маяковского… Впрочем, бодрые идеологи советской культуры объявили это всего лишь актами временного духовного кризиса, случайного малодушия талантливых поэтов. И призвали все прочие таланты сплотиться в пролетарские ассоциации писателей, художников, музыкантов, где разворачивались бурные дискуссии о судьбах нового советского искусства.