История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

Дар Фредерик

Что может быть лучше железнодорожного вагона, чтобы любоваться природой! Для панорамного вида ни о чём другом и мечтать не надо.

Я укладываюсь на полку, положив ноги на другую напротив, в классической позе господина, который приготовился преодолеть не только расстояние, но и время.

— Да, моя Толстушка, я расскажу дальше.

Неудержимый порыв! Он встаёт и целует меня.

— Вот видишь, Сан-А, — говорит он с влагой на витрине, — ты всё-таки чумовой мужик. Язвительный, насмешливый, даже иногда слишком, но ты всегда готов отдать свои бабки, своё время и знания!

Затем, на пике веселья, бросается к окну, опускает стекло и орёт в сторону:

— Дамы, дамы! Быстро сюда, Сан-А будет рассказывать Историю!

В этом порыве покрывало

соскользнуло с его спины, и из одежды на нём остались только его архаичные подтяжки для носков.

— Прикрой своё целомудрие, Берю! — делаю я замечание. — Оно у тебя не намного приличнее твоего лица!

Он смеётся и делает себе набедренную повязку. Дамы возвращаются с бидоном ароматного кофе. При виде Берты возникает ощущение, что это контролёр со своей орехоколкой для прокалывания «проездных билетов».

— Это правда, дорогой комиссар, что вы нам расскажете ещё? — жеманится пухленькая.

— Самая чистая правда, любезнейшая.

Берти поворачивается к Фелиси:

— Дорогая мадам, — расшаркивается она, — я не знаю, слышали ли вы, как ваш сын рассказывает Историю Франции, но я должна вам сказать, что он это делает просто здорово!

Бумажные чашки, перерыв-на-кофе. Естественно, Берю протыкает стаканчик своими толстыми ороговевшими ногтями, и кофе выливается на его буддовое пузо. Две трети содержимого заполняют углубление, которое ему служит пупком. Он вопит и дрыгает ногами. Берта промокает ему живот кепкой. Восстановленный порядок нарушает синяя муха, потому что ей пришёлся по душе запах, и она настойчиво пытается сесть на пупок Толстяка, тем более что разлитый кофе был уже сладким. Берта наливает своему толстокожему второй стаканчик.

— Начинай, Сан-А! — умоляет Трепетный.

У моей славной Фелиси глаза начинают светиться. Как и у маман Карузо, когда он уже прочистил слизистую и вот-вот начнёт вступление фрагмента «Фауста» в увертюру «Дочки мадам Анго».

— Что ж, — начинаю я. — В 1610 году Генриха Четвёртого убивают. Знакомый мотив: королём становится его сын. И как обычно, новый король — ещё мальчик. Его зовут Людовик Тринадцатый.

— Такое число, наверное, не принесло ему удачи! — не одобряет Берта.

— В общем и целом всё было не так уж плохо, — успокаиваю я её. — Людовик Тринадцатый был средним королём. У него не было белого султана его отца Генриха Четвёртого, как не было величия его сына Людовика Четырнадцатого. Чтобы вам его обрисовать, я обращусь к историческим страницам Малого Лярусса, этого вадемекума [142] каждого уважающего себя француза. В этом словаре в разделе Людовиков Людовик Пятый, к примеру, удостоился четырёх строчек биографии, Людовик Девятый (или Людовик Святой) — сорока четырёх, Людовик Четырнадцатый — сто одной и Людовик Тринадцатый — двадцати одной!

142

Vademecum (лат.) — иди со мной, т. е. путеводитель, справочник. — Прим. пер.

Так что Лярусс-с-его-количеством-исторических-страниц можно рассматривать как аплодиметр истории. Двадцать одна секунда криков «браво» для сына беарнца. Всё по-честному, и для него даже неплохо. Но от этого не лопаются барабанные перепонки. Начиная с Людовика Тринадцатого, за одним-единственным исключением, отныне все короли Франции будут называться Людовиками, что очень упрощает хронологическую классификацию. Что касается меня лично, я испытываю чувство особой нежности к Людовику Тринадцатому. По двум причинам: французской мебели он дал самый изысканный стиль, а народным картинкам — самую красивую униформу из всех — костюм мушкетёров. Но начнём сначала. Когда убили папашу, ему было девять лет, и у него были все зубы. Но этого было недостаточно, чтобы управлять Францией. Так что регентство взяла на себя его маман, Мария Медичи. Видите, насколько история циклична! И

если изучить её поглубже, можно также заметить, что мужчины умирают раньше.

— И что же, эта Мария Медичи, — спрашивает Толстос, дуя на новую порцию кофе, — была такой же шкурёхой, что и Катрин?

— Немного меньше. Но она была глупой, а значит, опасной. Она привезла из Италии целую орду маленьких хищников, среди которых был некий Кончино Кончини, первостатейный авантюрист, который не мучился угрызениями совести и решивший обогатиться при французском дворе, как другие это делают в Импорте-Экспорте.

— И у него получилось? — спрашивает алчный Берю.

— Изумительным образом, потому что он прибрал к рукам самые высокие звания, самые высокие титулы, самые высокие должности: маршалов, маркизов, суперинтенданта!

— Как ему это удалось?

— Как молодым матросам, любезнейшая.

— Он, наверное, жарил Управляющую, — угадывает Толстяк, который теперь знает классические приёмы обогащения при дворе.

— Точно! Мария Медичи клялась только его именем и пичкала его деньгами. Это выглядело настолько скандально и обескураживающе, что наш бедный Сюлли, который хранил деньги в казне и вкалывал как угольщик, подал в отставку.

— Ещё бы! — одобряет Берю, поправляя свою набедренную повязку. — Когда твои налоги идут на Ударную Силу, уже не смешно, а тут вместо того, чтобы оплатить игрушку для генерала, твои бабульки попадают в карман жиголо. Такое вряд ли понравится налогоплательщикам!

— Кончини, — продолжаю я, — называли маршалом д'Анкр.

— Такая кличка лучше подошла бы Лазареффу [143] ,— вскользь подмечает мой друг. — Почему он выбрал это имя? Он что, тоже заправлял прессой?

— Это от названия земли в Пикардии, которую он купил на денежки Марии Медичи.

— Он, наверное, умел довести её до сияния, коли она отстегнула ему государственную казну! Я так думаю, что он был знатоком флорентийского водоворота.

— Я тоже так считаю. Но за всё это он заплатил. Иногда в истории наступает мораль, как в сказках Перро. Кончини заправлял в Лувре, не обращая внимания на маленького Людовика Тринадцатого, который подрастал незаметно. Он мог ему дать под зад и порол его нещадно, считая его простаком. Он был алчным, но беспечным, то есть вполне по-латински!

143

Лазарефф — французский магнат массмедиа. Берюрье имел в виду слово encre, чернила, которые, по его мнению, имеют отношение к печатанию газет. — Прим. пер.

— Ты сказал, что малыш Людовик Тринадцатый подрастал? — обрывает меня Берюрье.

— Да, его женили в раннем возрасте на Анне Австрийской, чтобы остановить войну с Испанией.

— Не вижу связи, — удивляется Б.Б.

— Анна Австрийская была дочерью короля Испании. Вы помните, дорогая Берта, какой могущественной была эта страна? Её владения простирались на всю Европу, и они окружали Францию, так что мы не могли свободно дышать. Как обычно, политические проблемы решили, поженив двух ребятишек. Но это означало всего лишь отступить назад, чтобы лучше сделать разбег, если вы позволите сделать такое сравнение в отношении браков.

— Ты ошибаешься, — мрачно замечает Мастодонт. — Испания нам по барабану, потому что мы теперь знаем, чем она стала. Если бы не мадридский «Реал», о ней вспоминали бы только в период отпусков. Давай про Людовика Тринадцатого, и хватит с испанцами.

Я смотрю на Фелиси. Она в изумлении. Такого аттракциона у неё ещё не было. Вы можете пощёлкать кнопками своего телика или пошарить на «втором» канале вашего радиоприёмника, никогда вы не найдёте ничего подобного. Месье Маргаритис, не раздумывая, пригласил бы моего Берю на своё гала-представление в конце года, если бы он его увидел. И другие тоже: во главе с самим Маисом-Сель-де-Реем!