История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века
Шрифт:
— Всё будет именно так, как ты говоришь, — уверяю я. — Главное, чтобы была идея. Как только она появляется, всё идёт само, целая куча изобретателей, таких, как ты, начинают думать над этим и вносить усовершенствования.
Этим утром мой Берю весь из себя какой-то молодцеватый. Он сменил свою одежду йе-йе на прикид «принц Уэльский», клетки которого слегка потёрлись, но всё же он ещё сохранил что-то от внешнего вида. Что поражает — это что он сменил рубашку, с ним такого не случалось уже несколько недель, и ещё он побрился. Толстяк выглядит на десять лет моложе, когда он без щетины с яичным желтком.
— Ты смотришься
Он наклоняется к осколку зеркала, лежащему в ящике его стола, и приглаживает большим пальцем непослушную прядь, которая свисает ему на лоб в виде большой запятой, растерявшейся в параграфе Даниеля Ропса [189] .
— У меня рандеву, — объясняет он.
— И какова она из себя?
— Сенсационная, актриса!
— Не может быть!
— Йес, мистер. Из высшего общества, с кузовом от Шапрона. Периферия — обалдеть, спереди два балдона, пышущих здоровьем. А сзади такие буи, что при ходьбе у тебя на глазах как будто луна переплывает из одного квартала в другой.
189
Даниель Ропс (1901–1965) — французский католический писатель и историк, член Французской академии. — Прим. пер.
— И где же ты откопал эту диковину?
— Она сама меня нашла, Сан-А. Она живёт на моей улице в большом новом доме, прикинь! Эта малышка снимается в фильме в студии в Биланкуре, и у неё стырили дорогое украшение, пока она была на съёмочной площадке. Она не хочет поднимать шум и заявлять в полицию, потому что это дурная слава, ну и один её сосед-коммерсант посоветовал ей обратиться ко мне с тем, чтобы я провёл неофициальное расследование, понимаешь?
— Ты пользуешься славой! — утверждаю я.
— Вот поэтому, — не спорит Берюрье, — я немного навёл марафет, чтобы пошарить в студии. Там всё же крутятся звёзды. А звёзды одеваются шикарно. Так что надо выглядеть как герцог Винздор, чтобы чувствовать себя в своей тарелке.
Он встаёт, чтобы предстать передо мной во всей красе. При этом опрокидывает чернильницу, содержимое которой выливается ему на брюки. Он быстро находит выражение из двенадцати ругательств, трёх из которых я не знал. Затем, проявляя поразительную находчивость, снимает штаны и идёт в туалет.
Через некоторое время он появляется вновь в подтяжках, коротких трусах и разнопарых носках (один — серый с чёрными дырами, другой — в фиолетовую и жёлтую клетку).
— Кажется, отмыл, — успокаивает себя Отвратительный, вешая своё шмотьё на радиатор. — Почти новые штаны, я их ношу всего три года, вот невезуха!
В это мгновение звонит телефон. Я снимаю трубку. Старик хочет видеть нас срочно. Меня и Берю.
Я говорю ему, что мы должны подняться к Старику немедленно. От этого звонка Берю приходит в ужас.
— Я не могу идти в мокрых штанах, — стонет он, — на кого я буду похож?
— Иди так, — советую я, опасаясь, что он запустит в меня своим пресс-папье.
Но он соглашается и, будучи ярым приверженцем системы «С.» [190] , снимает штору с окна и делает из неё симпатичную
— Готово! — сообщает он, догоняя меня.
Про Старика я вам рассказывал столько раз, что мне начинает казаться, что я переливаю из пустого в порожнее, когда вновь описываю его портрет. Но я должен помнить о новых санантонионистах. Так что я попрошу остальных перепрыгнуть через несколько строчек и покурить в этом абзаце. Старик, босс, папа, лысый — это мужик высокого класса. Мозг легавки. У него нет волос на котелке, но этот котелок варит, поверьте мне! Элегантный, породистый, глаза цвета горной воды, манеры изысканные, губы тонкие, голос звонкий, темперамент горячий — таков наш патрон. У него тик: он гладит кумпол ладонью и трёт до блеска золотые пуговицы на манжетах большим и указательным пальцами. В особых случаях он прислоняется к радиатору центрального отопления, чтобы согреть попарь. Еще тот оригинал!
190
Смекалка. — Прим. пер.
При виде Берю в женском платье у него на лбу появляются складки, как на юбке шотландца.
— Что это значит? — спрашивает он недовольным тоном.
Толстяк объясняет, извиняется, и Пахан, привыкший к фантазиям Берюрье, едва удерживается от смеха.
— Месье, — говорит он, — у меня для вас небольшое поручение. Один мой друг — кинопродюсер. В настоящее время он снимает фильм в Биланкуре, и у него произошла неприятность. Он обнаружил, что у него украли очень дорогую авторучку!
— Мать твою! — вскрикивает Толстяк.
Новый подскок господина директора. Я рассказываю ему о просьбе молодой актрисы, соседки Берю. Лысый кивает, это его право, более того, это его работа!
— Ничего особенного, по всей вероятности, — говорит он. — Я предполагаю, что у него её стибрили, но поскольку пострадавшие не хотят огласки, займитесь этим сами, хотя такие дела обычно находятся в ведении комиссариата полиции.
Я позволяю себе небольшую мефистофелевскую улыбку. Старик бросает на меня ледяной взгляд.
— Что вас так забавляет, Сан-Антонио?
— Французский язык и его нюансы, патрон. Французы употребляют кучу милых словечек, таких как: стибрить, заиграть, прихватить, увести, стянуть, стырить, спереть, нарисовать — и все они означают украсть.
Произнеся эту сильную речь, я удаляюсь вместе с голубкой Берюрьерой в кильватере.
Минутой позже Толстяк уже облачился в свои брюки, и мы держим курс на Биланкур.
Поскольку мы едем в моей машине, по дороге он листает газету и вдруг спрашивает:
— Ты знаешь, какой фильм они сейчас снимают в Биланкуре, Сан-А?
— Руку массажиста?
— Нет. Жизнь и любовь Жозефины де Богарне! Ведь это она была женой Наполеона?
— Десять из десяти, Толстяк.
— Ты видишь, — ликует он, — случай про нас не забывает. Я только подумал про императора, и вот мы уже заглядываем в его личную жизнь…
— Жизнь Жозефины в кино, такое стоит посмотреть!
Он тщательно сворачивает свою газету и, с лицемерием торговца подержанными машинами, уламывает меня:
— Ты не мог бы чуть-чуть подсветить мне насчёт Напо´, чтобы не слишком выглядеть остолопом, если я столкнусь с ним на съёмочной площадке?