История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

Дар Фредерик

— У него не было, но у Жозефины она была, когда они поженились. Она у неё появилась от генерала Богарне, её первого мужа.

Он смотрит снисходительно на актрису, которая играет Жозефину. Она не креолка, но гримёры не поскупились на Бронзин де Молине, чтобы придать ей мартиникового налёта.

— У этой бабы явно был вкус на генералов.

Затем, переключившись на свою соседку:

— Думаешь, настоящая Гортензия была соблазнительной?

— Да, Толстяк. До такой степени, что Наполеон натянул её живьём и сделал ей короеда.

— Свою падчерицу? — вскрикивает Тучный.

— Да, он не был конформистом в том, что касается соло на подвязках. Гортензию он выдал замуж за своего брата Луи, так что она была одновременно: его любовницей, его падчерицей, его свояченицей и матерью его первого ребёнка. И ты увидишь, как удивительна бывает судьба: несмотря на все извороты, позы в виде пожара в соседнем

доме, календарные ухищрения (римские и республиканские) и накладные глотмюшеры с индикацией времени, ему не удавалось завести шпротов с Жозефиной, так что прежде чем подумать о разводе, он начал думать о том, чтобы сделать преемником ребёнка, которого ему родила Гортензия. Но ребёнок умер в младенческом возрасте. Гортензия родила других со своим мужем, и одному из них, Луи-Наполеону, суждено было стать однажды Наполеоном Третьим. Забавно, правда? Наполеон Первый рассчитывал на то, что она ему даст Наполеона Второго, а она ему принесла Наполеона Третьего. Ты видишь, Берю, какие чудеса может творить история!

Мой человек слегка смущён. Особенно на него действует наэлектризованная атмосфера съёмочной площадки. Он с любопытством смотрит на актрис и операторов и улыбается широкой улыбкой режиссёру, прикинутому под режиссёра: в чёрных очках, замшевой куртке, с видоискателем на шее.

— Нужен ещё один дубль! — вдруг решает звукооператор. — У меня был треск во время наезда.

Все согласны. Ставят в известность режиссёра, он тоже согласен. Нас удаляют из поля зрения. Тишина! Красный свет! Приготовились! Мотор! Есть! Кадр! Жозефина 84, дубль два! Начали!

Баррас с султанчиком подходит к дивану. Он преклоняет колено и лихорадочно обнимает ноги Жозефины.

— Мари-Роз, любимая! — говорит он.

В это время раздаётся громкий голос Берюрье:

— Рамсы попутал, приятель, её зовут Жозефина!

Шум голосов! Стоп! Чей-то голос спрашивает, что за м… испортил дубль. В сочных выражениях рахит с пилюлями «Пинк» сообщает подробность, которой я не знал, а именно то, что настоящее имя Жозефины было Мари-Роз [196] .

196

Я нашёл подтверждение этому в трудах Ги Бретона. — Прим. автора.

Толстяк извиняется, хмурится, затем отпускает шутку, чтобы скрасить положение, тем временем оператор пользуется заминкой и ставит софит перед бедным пятисотником, который ни у кого ничего не просил.

— Мари-Роз, любимый парфюм для мужа, — выдаёт Его Вермотство! [197]

Это вызывает смех у всех рабочих сцены, кроме двух, которые в качестве средства от лобковых вшей используют длинные серые перчатки. Всё начинается снова! Баррас сообщает Мари-Роз, что он намерен выдать её замуж за некоего мозгляка Наполеона. Она упирается, потому что у него не тот габарит, чтобы заниматься псовой охотой. Он настаивает, обещает продвижение по службе Бонапарту. У него будет двойное жалованье на Рождество, семейное пособие, сидячее место в дилижансах, гражданское, военное и вечное почитание, а ещё камин из оникса, на котором будут выгравированы его победы. И Жозефина сломлена. Она говорит «ОК» и зовёт свою дочку Гортензию, чтобы объявить ей, что теперь у неё будет папа родом из Аяччио. Малышка говорит, что погода корсится, и в это время звучит «Стоп» в связи с тем, что в камере больше не осталось плёнки.

197

«Вермо» — альманах анекдотов по имени его создателя. — Прим. пер.

Новая пауза. Я хочу поспрашивать малышку Вирджинию, но она должна оставаться в свете, над которым продолжает корпеть главный осветитель, ибо из возможных дублей бедняжке осталась только её собственная дублёнка.

— Продолжай! — просит Берюрье Ненасытный.

— Что продолжать, Волдырь?

— Просвещать меня о Наполеоне. Я ещё не видел его на площадке, но я намерен воткнуть ему пару ласковых со знанием дела, когда мы с ним столкнёмся.

— Хорошо, — подчиняюсь я. — Мы его оставили, когда он стал первым консулом. У него абсолютная власть, но ему этого мало. Он хочет обеспечить себе будущее. Он организует плебисцит, чтобы стать первым консулом пожизненно!

— А он гурман. Что такое лесбицит?

— Плебисцит — это референдум, Толстяк. И любящий народ, как всегда, отвечает «да» тремя с половиной миллионов голосов против восьмисот! Отныне он может себе

позволить всё! Франция принадлежит ему. Но этого ему мало. Он обладает властью, теперь ему нужно величие. Два года спустя, в 1804 Сенат провозглашает его императором под маркой Наполеона Первого. Новый референдум даёт подтверждение этому назначению ещё большим количеством голосов, чем на первом. Маленький корсиканец без гроша в кармане достигает вершин. Голубь с острова Красоты превратился в орла с острыми когтями. Теперь он хочет Европу. Он жаждет побед. Бездействие для него равносильно отчаянию. Он уверяет, что место Бога его не интересует, ибо Он — по его выражению — на стороне больших батальонов! Он совершает глупости. Делает мерзкие поступки. Например, он даёт приказ выкрасть герцога Энгиенского, скрывавшегося в Бадене, где он, надо сказать, ни у кого ничего не просил. Его агенты [198] похищают герцога и привозят во Францию, где его и расстреливают в Венсенском замке.

198

Которых в то время называли безбородыми. — Прим. автора.

— Отвратительно! — харкает Берю. — С такими манерами в наши дни народ уже поднял бы восстание.

— Без сомнений, — успокаиваю я его. — Но можешь не волноваться по этому пункту, Берю. Теперь мы живём в цивилизованном мире. Его коронация было чудом. Театр Шатле´! Оперетта Лопеса, которую всё же сочинил Гендель.

— Тишина! Красный свет!

— Идём отсюда, здесь душно, — говорит мне Берю.

И спешит к двери, которую ещё не успели запереть. Он цепляется ногой за провод мэна с насеста, который от неожиданности роняет своё удилище на голову Барраса. Слышится крик. Мы покидаем площадку под град ругательств.

— Идём в бар! — решаю я.

Здесь полно статистов, накрашенных для съёмки, с бумажными носовыми платками «Клинекс» под подбородками, чтобы не запачкать воротники. Мы просим Роже, симпатичного бармена, сделать нам две кока-колы по-деревенски, жюльенасского розлива, и я продолжаю повествование.

— Он отхватил Папу для церемонии, — говорю я Прожорливому. — Если Карлу Великому пришлось самому ехать к нему короноваться, этот заставил Верховного понтифика приехать в Париж по такому обстоятельству, как простого капеллана, и это даёт тебе представление о его гордыне. Он был порождением наспех сделанной революции, и он понял, что народ религиозен и что гражданские праздники не устраивают чернь. Тогда он решил возобновить отношения с Нашей Святой Матерью Церковью, и любезный Пий Седьмой освящает корону, которую Наполеон надел на себя сам, чтобы показать народу, что он её заслужил своими бицепсами. Горностаевое манто с золотыми пчёлами! Шлейф длиной двенадцать километров для Жозефины! Вся семья Бонапарта здесь в нарядах, в перьях, в золоте, в ярком свете, в шелках, в атласе, в наградах, в галунах, в кружевах, в украшениях, в званиях. Все они князья или герцоги. Его кореша — маршалы. Апофеоз! В этот день, Берю, Французская революция пришла к своей высшей точке. Отсечь голову королю — это просто, потому что этого хотел народ. Но воссоздать роскошь Капетингов с целым двором карьеристов — это прощальный букет! Из своей кареты из стекла и золота коротышка Бонапарт любуется Парижем, который устраивает ему овацию. И что же он говорит одному из своих братьев, который прибыл в Нотр-Дам? Фразу в корсиканском, как, впрочем, и в республиканском духе. Он шепчет с акцентом Кристиана Мери [199] : «Ну, что скажешь, Жозеф! Если бы наш отец видел нас!»

199

Кристиан Мери — известный французский актёр кино. — Прим. пер.

Толстяк вытирает слезу.

— Он явно был ещё тот пострел! И что он сделал, как только стал императором?

— То, что делают все диктаторы, моя прелесть: он отменил свободу! Я вспоминаю фразу из моего учебника, когда я был в старшем классе: «Лишь некоторые газеты, — говорилось там, — могли печатать то, что им разрешало правительство; собрания стали безмолвными и послушными» [200] .

Я делаю знак Роже повторить наши согревающие напитки.

— И что, никто не пытался устроить ему праздник?

200

История Франции А. Аймара. — Прим. автора.