История и повествование

Никольская Татьяна Евгеньевна

Только на фоне множества позитивных оценок могут появиться негативные или нейтральные:

«очень дурной протокол» (24.02.1816 — 1, 326), «весьма краткий и сим единственно превосходный протокол» (13.08.1817 — 1, 429).

Включившись в это игровое возвеличивание Жуковского, Блудов — в отсутствие на арзамасских заседаниях «бессменного секретаря» — принимает на себя роль неудачливого, неискусного протоколиста, не выдерживающего никакого сравнения со своим славным предшественником, хотя на самом деле (позволим себе здесь личную оценку) написанные Блудовым протоколы отличаются завидным изяществом и остроумием:

Она

(Кассандра. — М.М.)

при начале собрания прочла два протокола не превосходные по слогу, но занимательные по содержанию (11.11. 1816 — 1, 372);

В сем протоколе, который подобен всем прежним, бедный Кассандра

безмерно силится не вылезть из кожи, как говорит пословица, а напротив, залезть в кожу своего предтечи Светланы. И (признается ли его самолюбие) он всем напоминал Светлану лишь тем, что не был похож на нее и что своими тщетными покушениями он только искушал терпение друзей своих (24.02.1817 — 1,387).

Характерно, что вне стен «Арзамаса» Жуковский всеми средствами стремился дезавуировать это амплуа остроумного протоколиста, чьим главным оружием и развлечением является шутка. В ноябре 1818 года он строго выговаривал Вяземскому:

Я не должен быть для тебя буффоном; оставим это для Арзамаса; в другие же минуты воображай меня без протоколов. Некоторого рода шутки на мой счет — хотя они и шутки — должны быть для тебя невозможны.<…> В этой непринужденности часто бывает много оскорбительного; иногда позволяешь себе говорить с некоторою беспечною легкостию при всех то, что надобно только сказать наедине: можно ли назвать это откровенностию? <…> В нашем Арзамасе, где мы решились, однако, позволять себе все под эгидою Галиматьи, было много неприличного…

(2, 350)

ПРОТИВНИКИ САТИРИЧЕСКИХ ФОРМ:

К. Н. БАТЮШКОВ И А. И. ТУРГЕНЕВ

Еще менее настроен был посвящать себя «галиматье» Батюшков. Узнав о своем заочном принятии в общество, в письме к Жуковскому он заранее отрекся от любых форм полемической деятельности:

Теперь узнаю, что у вас есть общество, и я пожалован в Ахиллесы. Горжусь названием, но Ахилл пребудет бездействен на чермних и черных кораблях: в печали бо погиб и дух его, и крепость.

(2, 357–358)

В связи с участием Батюшкова в «Арзамасе» М. И. Гиллельсон заметил: «…его единственная речь, в которой он „отпевал“ секретаря Российской академии П. И. Соколова, не сохранилась. Скорее всего, Батюшков импровизировал ее; буффонада теперь была ему чужда, и, исполнив с грехом пополам докучную для него обязанность, он поленился, — а может быть, не счел достойным увековечить свое выступление» [193] . Можно предполагать, что все это время Батюшков руководствовался сформулированным еще в январе 1815 года кредо — «один хороший стих Жуковского больше приносит пользы словесности, нежели все возможные сатиры» (2, 356–357). В 1817 году Батюшков тоже довольно афористично выразил скепсис по поводу другого начинания арзамасского секретаря: «Слог Жуковского украсит и галиматью, но польза какая, то есть истинная польза?» (2, 360).

193

Гиллельсон М. И.Молодой Пушкин и арзамасское братство. С. 94.

Отсутствие в корпусе арзамасских текстов речей А. И. Тургенева обычно, в полном соответствии с его устойчивым амплуа «ленивца», интерпретируется как свидетельство и следствие его общей литературной непродуктивности (однако мы знаем, что А. И. Тургенев был весьма трудолюбивым чиновником и очень плодовитым корреспондентом). Самое смелое предположение из тех, которые исследователи решились выдвинуть по поводу красноречивого «молчания» Тургенева, высказал Д. Д. Благой, говоривший о странной «стеснительности» Эоловой Арфы [194] . Впрочем, невзирая на кажущуюся на первый взгляд нелепой характеристику совершенно не стеснявшегося храпеть и бурчать во время арзамасских собраний Тургенева, предположение Благого не лишено оснований. Только стеснялся Тургенев, конечно, не своих арзамасских сочленов, а тех высмеянных в речах и протоколах «Арзамаса» беседчиков, которым могли стать известны или сами эти тексты, или факт их произнесения. Хотя «Арзамас» был достаточно закрытой организацией, на заседания которой допускались только члены общества или очень близкие доверенные лица, протоколы заседаний и произносившиеся в его стенах «похвальные слова», с высокой долей вероятности, имели достаточно широкое хождение в литературных кругах обеих столиц. Еще М. С. Боровковой-Майковой удалось убедительно доказать, что в последовавших после 1815 года переизданиях своих басен Д. И. Хвостов исправил все выражения, которые были едко высмеяны в арзамасской речи Жуковского, и исключил все басни, удостоившиеся самых нелестных характеристик в его «похвальном слове» [195] .

194

Благой Д. Д.Социально-политическое лицо «Арзамаса». С. 18.

195

Боровкова-Майкова М. И.Вводная статья к протоколам «Арзамаса». С. 53–54.

Тургеневу, уже вошедшему в состав «Арзамаса», приходилось тем не менее бывать и на заседаниях «Беседы»; об одном таком несостоявшемся посещении «Беседы» он сообщает в письме к Вяземскому: «В пятницу едва не попал к халдеям в Беседу, но судьба спасла меня и от скуки бессмертия, и от смертной скуки» (1, 355).

Если литературная конфронтация входила в планы арзамасцев, конфронтации по служебной линии некоторые из них при этом стремились избежать, и потому, вероятно, Тургенев, поднявшийся к тому моменту по служебной лестнице намного выше своих друзей, не хотел осложнять отношения ни с одним из высоких чинов «Беседы». О том, что в данном случае речь шла не о лености, а о принципиальном нежелании воспроизводить сатирические арзамасские формы, свидетельствуют и тексты протоколов: «…его превосходительство Эолова Арфа издал некоторые непристойные звуки отрицания и начал весьма поносным образом корячиться против законного избрания в ораторы» (1, 298). Арзамасцы, впрочем, не оставляли надежды уговорить или заставить под угрозой шуточного наказания своего сочлена выполнить эту почетную обязанность: «…и положено, в случае решительного его возмущения, поступить с ним следующим образом:

1-е. Признать его покойником.

2-е. Переименовать его из Эоловой Арфы Убийцею, или Лешим, или Плешивым месяцем…» и т. д. (1, 299). В протоколе следующего заседания Жуковский вновь вынужден пожаловаться на поведение Эоловой Арфы, «которая и без того уже часто бывает бунтующею балалайкою и звуками своими производит в заседаниях треск и разрушение» (1, 305). Поскольку «шалости» Тургенева Жуковский упоминает здесь в одном ряду с собственными «проказами», вызывавшими нарекания других арзамасцев, понятно, что упомянутые в протоколе «звуки» отнюдь не были храпом или следствием громкого пищеварения: очевидно, Тургенев возражал и делал замечания. На заседании 15 марта 1816 года настала очередь Тургенева произносить вступительную речь: странным образом, он не сделал не только этого («…речи не было», — констатировал в протоколе Жуковский — 1, 346), но и не принес обязательной при этом торжественной клятвы — якобы из-за того, что «позабыл принести присяжный лист». На отказ Эоловой Арфы зачитать «похвальное слово» кому-либо из покойников «Беседы» воспоследовала гневная речь Кассандры-Блудова — несомненно, заранее заготовленная: значит, об отказе Тургенева исполнить основной арзамасский обряд его друзья знали заблаговременно. Блудов и не скрывает этого, описывает в своем ответе на «нечитанную речь», как в предыдущий день Уваров, Жуковский, Вяземский и он сам пытались уговорить Тургенева последовать общему примеру:

Вчера, измученный любопытством, я спрашивал, какой покойник будет удавлен струнами ветреного инструмента; я спрашивал об нем и у людей, и у предметов нечувствительных; у стен Беседного заточения, и у самой Арфы; но сия Арфа умеет сохранять тайны, которых не знает. На помощь ко мне приспели и Светлана прелестница, и Асмодей прелестник ада, а прелестник петербургский не прельщался. Мы окружили его искушениями; за ним раздавался голос певца из Пармы, перед ним лежал Пармский сыр, и не было ответа…

(1, 346–347)

Для того чтобы объяснить возникшую в результате «фигуру умолчания», пришлось изобрести и специальный обряд (речь в ответ на нечитанную речь), и выразительный риторический ход (непроизнесенная речь для беседчиков страшнее произнесенной:

Так, М.М. Г.Г., Эолова Арфа для Беседы ужаснее всех арзамасцев, прочие совершили все свои подвиги, и каждому достался не с большим один покойник; но этот хитрый воин никого не умерщвляет железом речей, но всех морит медленным ядом боязни.

(1, 348–349; курсив мой [196] . — М.М.)

196

В файле — полужирный — прим. верст.