История и повествование
Шрифт:
Протоколы заседаний литературного общества «Арзамас» и тесно примыкающие к ним тексты речей, произносившиеся членами общества «в похвалу» членам «Беседы любителей русского слова» или в ответ на уже произнесенные «похвальные» речи, были и являются до сих пор основным и центральным источником сведений по истории общества, его идеологии и программе. Все исследователи истории «Арзамаса» — вне зависимости от принадлежности к тому или иному научному направлению и от выдвигавшихся ими концепций — придерживались более или менее сходного подхода к анализу этого корпуса текстов. Арзамасские протоколы в целом и каждый из них по отдельности рассматривались как реализация некоторых общих принципов поэтики и литературной политики — при этом проблемы авторства, времени создания и объекта сатиры каждого конкретного документа либо оставались на периферии, либо и вовсе не поднимались.
В предисловии к первому полному изданию протоколов Д. Д. Благой дал достаточно яркий образец такого способа описания. Основываясь на всем корпусе публикуемых источников, он заключал: «В противовес сановникам в мундирах и орденах, государственным мужам Беседы, арзамасцы аттестуют себя „Обществом безвестных людей“, „безвестных литераторов“»; «…характеризуя общественную роль Беседы и шишковистов, арзамасцы не идут дальше весьма абстрактных противопоставлений себя и „беседчиков“, в качестве света и тьмы…» [152] . В том же роде писала
152
Благой Д. Д.Социально-политическое лицо «Арзамаса» // Арзамас и арзамасские протоколы / Вводная статья, редакция и примечания М. С. Боровковой-Майковой, предисловие Д. Благого. Л., 1933. С. 9, 12.
153
Боровкова-Майкова М. С.Вводная статья к протоколам Арзамаса // Арзамас и арзамасские протоколы. С. 29, 31.
Скептически оценивавший результаты деятельности «Арзамаса» Б. С. Мейлах тем не менее избрал тот же угол зрения: «…все эти речи мало отличаются одна от другой, ибо авторы их старались подделаться под господствующую в Арзамасе манеру.<…> Безотрадному впечатлению от арзамасских заседаний… способствует также стиль писанных секретарем Арзамаса Жуковским протоколов, в которых серьезным вопросам придана шуточная окраска» [154] .
Автор первой посвященной «Арзамасу» монографии М. И. Гиллельсон, придерживаясь противоположной, нежели Мейлах, точки зрения, также не обнаруживает особой склонности к дифференциации источников: «…принятый обществом ритуал остроумно пародировал установления „Беседы“», «…подобным шутливым зачином, пародировавшим стиль протоколов официальных, пестрят протоколы „Арзамаса“» [155] . Однако именно в работе Гиллельсона впервые объектами анализа стали отдельные тексты, и слово «протокол» неоднократно фигурирует здесь в форме единственного, а не множественного числа. Более того, Гиллельсон прослеживает по протоколам поворотные моменты в истории «Арзамаса» и, с другой стороны, указывает на недостаточную информативность, заведомую ограниченность этих источников: «18 ноября 1815 года на четвертом заседании „Арзамаса“ безраздельному господству буффонады пришел конец. За скупыми строками протокола — спор о целях общества. <…> Борьба мнений прорезывается уже на первых заседаниях „Арзамаса“»; «…в протоколы заносилось далеко не все то, что обсуждалось на заседаниях, и, во-вторых, протоколы, даже самые полные, не могли бы передать нам всех сторон арзамасской деятельности» [156] .
154
Мейлах Б. С.Арзамас // История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 5. С. 333–334.
155
Гиллельсон М. И.Молодой Пушкин и арзамасское братство. М.; Л., 1974. С. 57, 59.
156
Там же. С. 69, 72.
Предпринятое Гиллельсоном обращение к текстам отдельных протоколов и выстраивание результатов их анализа в цепочку последовательных рассуждений так и остались единичным прецедентом. О. А. Проскурин, который вывел в середине 1990-х годов изучение арзамасских документов на совершенно новый методологический уровень (в своем взгляде на «Арзамас» Проскурин исходит из того, что арзамасская сатира сама по себе была серьезна и концептуальна), тем не менее также склонен видеть в них гомогенный источник и, более того, говорит о реализации в них некоей продуманной структуры: «Сколько-нибудь внимательное изучение материала не может не убедить в том, что игра, пронизывающая всю деятельность „Арзамаса“ и вносящая в нее элемент импровизационное™ и непредсказуемости, была вместе с тем глубочайшим образом структурирована» [157] . Другой предложенный этим исследователем способ анализа протоколов и похвальных речей очень тесно связан с интертекстуальным методом: хотя при этом акцентируется наличие сложной, требующей особой исследовательской эрудиции ткани текста, диахронического «разворачивания» источников такой подход не предполагает [158] .
157
Проскурин О. А.Новый Арзамас — Новый Иерусалим. Литературная игра в культурно-историческом контексте // НЛО. 1996. № 19. С. 73. Эта концепция стала логичным продолжением идеи реконструкции по протоколам и другим кружковым документам особого «арзамасского языка». См.: Ронинсон О. А. О«грамматике» арзамасской «галиматьи» // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 822. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1988. С. 4–17. Из этой же посылки исходит У. М. Тодд III в предпринятом им исследовании генезиса языка переписки пушкинского круга. См.: Тодд У. М.Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. СПб., 1994.
158
См.: Проскурин О. А.Бедная певица // Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. С. 132–187.
Возникновение и распространение «недифференцирующего» подхода к анализу арзамасских документов выглядит особенно рельефно на фоне существующих на настоящий момент оценок и характеристик деятельности общества и его программы. Фактически мнения исследователей на этот счет колеблются в диапазоне от «какой бы то ни было серьезной литературной и общественно-политической программы не было» (П. В. Анненков, Б. В. Томашевский, Б. С. Мейлах) до «программа была, но осталась сформулированной достаточно расплывчато» или «разные члены общества понимали ее по-разному» (Д. Д. Благой, М. И. Гиллельсон, В. Э. Вацуро). Получается, что арзамасские протоколы и воплотившиеся в них литературная пародия и литературная сатира были едва ли не единственным предметом консенсуса между разными членами общества и в то же время точкой схождения множества разнонаправленных интересов — стержнем, упорядочивающим пеструю картину, — иначе говоря — тем, что и делает «Арзамас» «Арзамасом».
Допустив, что такие выводы являются далеко не самоочевидными, мы вынуждены будем поставить вопрос о том, почему арзамасские протоколы были канонизированы в истории литературы, с одной стороны, как совокупность речевых актов, воплощающих общие принципы организации языка [159] , с другой — как эталон пародийной поэтики, разделявшейся всеми без исключения участниками этой языковой ситуации (языковой игры).
Гипотеза, которая, как кажется, может объяснить сложившийся взгляд на интересующие нас тексты, основывается на принципиальном значении для авторов всех без исключения работ об «Арзамасе» опыта корпоративной смеховой культуры. В памяти любого историка или историка литературы остаются годы обучения в университете (неважно — до или после революции), а студенчество всегда является носителем и производителем такой культуры. Этот опыт может впоследствии дополняться пребыванием в тех или иных научных исследовательских группах или школах, с характерным для научного быта «домашним фольклором». Не менее важно и то, что в самодержавном/тоталитарном государстве корпоративная смеховая культура выступает если не как оппозиция официальной идеологии, то во всяком случае как знак внутренней свободы, как проявление не предписанных и не контролируемых государством межличностных связей. Такого рода смех — до и вне всякой зависимости от бахтинской концепции карнавала — рассматривается как род тайного заговора против насаждающейся государством или официальной культурной традицией «серьезности» (потому тоталитарное государство выступает частым, но вовсе не обязательным условием возникновения «корпоративного смеха») и является закономерным предметом общего для той или иной группы или субкультуры соглашения о взаимопонимании.
159
А этот язык, в свою очередь, считался и считается наиболее ярким и полным выражением вольнолюбивых настроений «Арзамаса» и наследующего ему «пушкинского круга писателей».
В культурной памяти фрагменты корпоративного (кружкового) юмора остаются в письменной фиксации, однако осмысляются как принадлежащие сфере устной речи и потому отражающие ее основные черты. Устная речь — явление a priori приватное, неофициальное, спонтанное и импровизационное и потому также ускользающее от государственного контроля. В наиболее полной форме эта «диссидентствующая» концепция устной речи была сформулирована в специальном выпуске «Ученых записок Тартуского университета», и прежде всего в поворотной для того времени статье Б. М. Гаспарова [160] . Здесь устная речь характеризовалась, во-первых, как носитель деструктурирующих тенденций, а во-вторых, как пространство свободногообразования синтаксических и семантических связей [161] , но при этом описываемый феномен локализовался преимущественно в сфере «обиходного бытового общения», где «сохраняется и продолжает широко применяться техника образования и передачи открытых смыслов и соответствующий этому строй мышления» [162] . Можно заключить, что на основании именно этих презумпций в те же самые годы представителями тартуской школы строилась концепция кружковой речи и кружкового общения пушкинской эпохи [163] .
160
Гаспаров Б. М.Устная речь как семиотический объект // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 442. Тарту, 1978. С. 63–113.
161
Там же. С. 80.
162
Там же. С. 102.
163
См. прежде всего не потерявшую и по сей день актуальности статью И. А. Паперно: О реконструкции устной речи из письменных источников (Кружковая речь и домашняя литература в пушкинскую эпоху) // Там же. С. 122–134.
Арзамасские протоколы не были фиксацией устной речи в буквальном смысле слова, однако по своей отнесенности к сфере бытового (точнее, литературно-бытового) приватного общения и по признаку кружковой принадлежности осмыслялись как максимально к устной речи близкие. В «арзамасской галиматье» видели наиболее полное воплощение свободолюбивых настроений и как следствие — неоспоримой внутрикружковой консолидации. В культивировании неофициального, «деструктивного» смеха, казалось, не может быть ни идеологических или тактических расхождений, ни тем более дистанцирующихся скептиков. И насколько монолитным и угрожающе однообразным представали государство и власть, настолько же структурно выстроенным, систематическим, подчиненным одной определенной идее или культурному коду становился отвоевывающий у них право на частную свободу сатирический (пародийный) смех.
Представляется, что эта парадигматическая концепция корпоративной смеховой культуры (арзамасской прежде всего) нуждается в некоторой верификации. В ее основу может быть положен тезис о том, что кружковая сатира и пародия вовсе не обязательно репрезентируют единую систему взглядов и тем более одинязык. Более того, они не обязательно репрезентируют только это.Моя основная идея состоит в том, что в арзамасских протоколах, «похвальных речах» и примыкающих к ним источниках можно увидеть не только воплощение и письменную фиксацию игры и пародийно-сатирической системы «Арзамаса», но и сам процесс их складывания и обсуждения. Можно сказать иначе: эти тексты позволяют не только описывать, каким «Арзамас» был,но и рассказывать, как он менялся.Здесь различимы и индивидуальные стратегии членов «Арзамаса», отражающие, во-первых, их понимание целей и задач общества и, во-вторых, отношение к структурировавшим его обрядам. Уже само по себе выявление и описание этих стратегий позволяет сформулировать и дать предварительные ответы на насущные для дальнейшего изучения истории общества вопросы. Были ли на самом деле арзамасская игра и арзамасский ритуал, в отличие, скажем, от политической концепции «Арзамаса», единственной (или одной из немногих) точек схождения, консенсуса различных его членов? Мыслился ли этот ритуал как первоначальная, то есть неокончательная, форма организации общества? Существовали ли, напротив того, при образовании общества какие-либо не реализовавшиеся впоследствии проекты развития и усложнения арзамасской сатиры и какое значение в связи с этим мог иметь выбор в качестве секретаря общества В. А. Жуковского? Менялась ли функция арзамасских обрядов в течение их двухлетней практики? Иначе говоря, сохранившиеся в архивах П. А. Вяземского, Д. Н. Блудова и С. С. Уварова арзамасские документы (тексты протоколов, похвальных речей, торжественного обещания при вступлении в «Арзамас», проект арзамасских законов и пр.) и переписка членов общества за 1813–1818 годы могут быть оценены и использованы как информативный материал для реконструкции «темных» эпизодов истории «общества безвестных людей», в буквальном смысле слова — как летопись его жизни, с той лишь оговоркой, что для реализации такой задачи эта летопись требует от ее интерпретатора сфокусировать внимание не на сатире как таковой, не на предметах и объектах арзамасской полемики, а на обрамляющих и кажущихся на первый взгляд незначительными фактах, почти случайных обмолвках, или же — серьезно отнестись к тому, что прежде было сложно воспринимать иначе как шутку, дружеский шарж и даже как игру слов.
Нужно отметить, что первое хронологически и тематически структурированное собрание документов по истории общества «Арзамас» было осуществлено в 2-томном издании 1994 года [164] : именно и только благодаря ему становится возможной их последовательная интерпретация, однако в нашей работе мы будем обращаться также и к источникам, в этот сборник не вошедшим.
164
Арзамас: Сборник: В 2 кн. М., 1994. Далее ссылки на это издание будут приводиться непосредственно в тексте статьи, с указанием в скобках номера тома и, через запятую, номера страницы.