История и повествование
Шрифт:
В проповедях занятие Москвы неприятелем — «грозное Божие посещение» (Мефодий, 3) — кодировалось различными библейскими сюжетами. Оно могло «прочитываться» и как взятие Иерусалима Навуходоносором, и как аналогичное действие, совершенное Антиохом Эпифаном. При всем параллелизме этих сюжетов между ними существует различие. В первом случае акцентируются грехи Иерусалима, жадность и жестокость завоевателя, а также постигший его плачевный финал: «Гордый Навуходоносор! Восхищайся добычами, похищенными из дому Господня: — еще мало, — и ты не будешь обладать оными. Невидимая рука определила падение могущества твоего; она начертала пределы кровавому владычеству твоему» (Августин 1813а, 9).
Во втором случае, взятом из книг Маккавейских, помимо всех этих мотивов присутствует еще гражданско-тираноборческий пафос, и ветхозаветная тема получает трактовку в духе теории естественного права. Так, епископ Евгений (Е. А. Болховитинов) говорил: «Неоспоримо, что человек получил от Бога естественные силы отклонять всякое насилие и вред; а разум изобрел и пособствующие тому средства во всех случаях» (Евгений, 6). Еще в начале войны митрополит Амвросий (А. И.
146
РГИА. Ф. 796. Д. 93. Ед. хр. 627. Л. 15 об.
Маккавейский сюжет давал возможность провести линию, отделяющую истинных сынов отечества от ложных. Последние отклонились от национальных традиций и «ни во что ставили <…>. Только Еллинские почести признавали наилучшими. За это постигло их тяжкое посещение, и те самые, которым они соревновали в образе жизни и хотели во всем уподобляться, стали их врагами и мучителями» (2 Мак. IV, 15–16). Эта библейская сентенция легко переводилась на язык современной ситуации: иудеи — русские дворяне, эллины — французы. Так, архиепископ Тверской Мефодий (М. А. Смирнов) обращал внимание своих слушателей на то, что «Господь Бог во гневе своем употребил бичом против нас тех самых иноплеменников, кои, быв приняты нами в наставники и учители, поколебали в нас веру и развратили наши нравы» (Мефодий, 7).
Истинные сыны Отечества — братья Маккавеи — не только блюдут веру праотцев, но берутся за оружие, реализуя тем самым естественное право народа на восстание против внешней тирании: «Но Иуда Маккавей с девятью токмо собратиями своими уклонившийся в горные пустыни, облачеся в броню яко исполин, как говорит Писание, и препоясася оружием своим бранным и состави рати, защищая ополчения мечем своим <…>. И с такою-то любовью к отечеству, с такою-то ревностью за святыню и законы праотеческие Иуда седьмью токмо тыщами споборников своих очистил все Иудейские грады и столицу Иерусалим от врагов многочисленных, избил их сперва более двадесяти тысяч и освободил всю Иудею. Так-то подвизаются и подвизаться должны истинные сыны Отечества» (Евгений, 10).
Проповедники апеллировали не только к религиозным, но гражданским чувствам соотечественников. Особым гражданским пафосом отличались проповеди епископа Тульского и Белевского Амвросия (А. И. Протасова). В одной из его проповедей 1814 года дается развернутая характеристика истинных сынов отечества, явно отсылающая к радищевской традиции. Сопоставление этой проповеди с известной статьей Радищева «Беседа о том, что есть сын Отечества», опубликованной в журнале «Беседующий гражданин» в 1789 году, обнаруживает не только тематическое сходство, но и более радикальную трактовку проблемы «личность и общество». Для Радищева истинный сын отечества — это, прежде всего, свободный человек, противостоящий рабу: «под игом рабства находящиеся не достойны украшаться сим именем» (Радищев, 215). Поэтому при характеристике качеств, отличающих истинного патриота, автор не только акцентирует черты, связывающие его с обществом, но и подчеркивает его личностную самодостаточность. Патриот, в представлении Радищева, честолюбив, благонравен и благороден. Это не руссоистский гражданин, утративший естественную самодостаточность первобытного человека и считающий «себя <…> частью единицы» (Руссо, 28). Для Радищева истинный человек и истинный гражданин являются синонимами: «Истинный человек есть истинный исполнитель всех предустановленных для блаженства его законов; он свято повинуется оным» (Радищев, 221).
В проповеди Амвросия (А. И. Протасова) истинный сын отечества приближен к руссоистской трактовке. Прежде всего он противопоставляется слепому эгоизму обыкновенных и корыстных душ. Первые «не умеют ценить всех благословений общественной жизни. Оне наслаждаются благодеяниями ее без чувствования, без благодарности, без сознания, что всем обязаны они обществу». Вторые «не мыслят, что живут для отечества, но думают, что отечество существует точию для них» (Амвросий 1814, 6). В отличие от них, «истинный сын отечества несет все на жертвенник отечества, и покой свой, и стяжания своя, и удовольствия жизни, и самую жизнь свою, когда благо общее того требует» (Амвросий 1814, 5). Далее Амвросий показывает, как в различных гражданских состояниях: чиновника, воина, вождя и правителя — проявляется патриотическое самоотречение. Особое внимание обращает на себя то, что правитель (монарх) также назван сыном Отечества. Даже Радищев в своей статье называет монарха «Отцом Народа», служение которому приравнивается к служению государству.
Помещение монарха среди прочих истинных сынов Отечества и определение круга его обязанностей («он не дает покоя очима своима, и веждома дремания, доколе не устроит порядок общественный, доколе не водворит повсюду мира и тишины, обилия и довольства, доколе не воздаст всякому суд и милость» (Амвросий 1814, 7–8)) может показаться значительным снижением его царского образа. Отчасти это может быть обусловлено индивидуальными особенностями проповедника. Однако следует отметить, что включение царя в ветхозаветный нарратив нередко шло вразрез с широкой практикой сакрализации монарха. С одной стороны, проповедники довольно часто и охотно именуют Александра I Христом. Так, например, митрополит Платон при посещении царем Москвы в июле 1812 года послал ему из Вифании образ Сергия Радонежского и обратился с письмом, в котором говорилось: «Первопрестольный град Москва, новый Иерусалим, приемлет Христа своего, яко мать, во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающуюся мглу, провидя блистательную славу Твоея Державы, поет в восторге: Осанна, благословен грядый!» С другой стороны, Александр I как участник событий должен был ассоциироваться не с Богом, а с народным царем или героем. Поэтому уже в следующей фразе митрополит Платон уподобляет Наполеона Голиафу, а Александра — Давиду: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; но кроткая вера, сия праща Российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни» (Михайловский-Данилевский, 184) [147] .
147
Это письмо, как и проповеди, апеллирующие к религиозно-патриотическим чувствам нации, было переведено на французский язык и вызвало серьезную обеспокоенность Наполеона, который видел, что во многом благодаря Русской церкви война приобретает священный характер (Fain, 317–318).
Одновременное уподобление Александра Христу и Давиду имеет различную информационную природу. Первое отсылает к устоявшейся отечественной традиции сакрализации монарха (Живов, Успенский, 47–154) и в силу этого малоинформативно, второе порождено конкретной ситуацией и направлено на пробуждение в сознании аудитории соответствующих ассоциаций. Отсюда ее повышенная информативность.
Вряд ли можно безоговорочно принять следующее положение В. М. Живова и Б. А. Успенского: «Усиление сакрализации вне барочной традиции особенно обозначилось во время Отечественной войны 1812 года, когда библейская символика была перенесена на Россию в невиданных ранее размерах, а происходящие события воспринимались как апокалиптическая борьба Христа и Антихриста» (Живов, Успенский, 135). Это верно в отношении ситуации 1806-го — первой половины 1807 года, когда, согласно указанию Синода, в Наполеоне следовало видеть «лжемессию» (ПСЗ, 929). При этом следует отметить, что отождествление Наполеона с Антихристом характерно в большей степени для мирских текстов, чем для церковных. Что же касается ситуации 1812–1814 годов, то здесь обращает на себя внимание тот факт, что в проповедях этого периода Наполеон практически не именуется Антихристом, а уподобление Александра Христу является всего лишь данью традиции. К тому же ветхозаветная символика в проповедях военных лет явно преобладает над новозаветными реминисценциями. Поэтому правильнее было бы говорить не о сакрализации, а о героизациимонарха в этот период. Объяснить это довольно легко: ветхозаветный патриотизм лучше отвечал военной ситуации, чем новозаветный космополитизм. Признание России «новым Израилем» представлялось продуктивным в плане пробуждения народных чувств. Это позволяло проповедникам, с одной стороны, постоянно указывать русским людям на их грехи перед Богом и призывать их к нравственному очищению — необходимому условию победы, — а с другой стороны — утверждать, что «россияне суть язык избранный, людье Божьи, и Россия есть страна, покровительствуемая небом» (Августин 1813, 7). Соответственно и Александр 1 отождествлялся то с Моисеем: «Гряди по путям Господним, соверши дело избавления людей от работы нового Фараона» (Антоний, 10), «Бог, яко же Моисея дал в Бога Фараону, так восхотел Он, чтоб Александр был Богом Наполеона» (Августин 1814б, 4); то с Давидом: «кроткий Давид России» (Антоний, 9); то с Соломоном: «Российский Соломон» (Августин 1814б, 6). Этими библейскими образами проповедники кодируют традиционный титул царя «Отец Отечества». Этим же одновременно утверждается и мессианская роль русского народа и роль Александра как посредника между Богом и своими подданными.
Идея русского мессианизма становится особенно популярной с начала заграничных походов. Вскоре после сражения под Лютценом, ректор Духовной семинарии и один из популярнейших проповедников того времени Филарет (В. М. Дроздов) в «Беседе любителей русского слова» прочитал свое «Рассуждение о нравственных причинах неимоверных успехов наших в войне с Французами 1812 года» (Филарет 1813а-б).
В этой речи Филарет противопоставляет внешние (материальные) границы государств их внутреннему (духовному) единству: «Что есть государство? Некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отделенный по наружности, но невидимою властию сопряженный с единством всецелого». Отдельное существование государства означает пребывание вне Божественного покровительства: «Оставив Бога, оно может быть на некоторое время предоставлено самому себе <…>, но вскоре поражается правосудием, как возмутительнейшая область Божьей державы» (Филарет 1813а, 234–235).
Сила России и причина ее победы над французами заключается, по Филарету, не только в ее внутренней сплоченности, но и в вере в то, что «владеет Вышний Царством человеческим»(Филарет 1813б, 6). Именно эту мысль русский народ во главе с Александром должен внушить «заблуждающимся народам» Европы. Отсюда мессианский и вселенский характер России, и отсюда же особая роль Александра, «который твердостию в праве спас твою державу и благостию в могуществе спасает царства других» (Филарет 1813б, 14). Филарет был весьма осторожен в плане сакрализации монарха и всегда старался проводить грань между величием царя земного и Царя небесного. Однако в проповедях других священнослужителей эта грань нередко размывалась.