История и повествование
Шрифт:
Победа над Наполеоном, изменившая кардинальным образом ситуацию в Европе, вызывала (причем не только у проповедников) ощущение близкого присутствия Бога и его прямого вмешательства в творимую на глазах историю: «Всюду представляются очам нашим неожиданные события, удивительные перемены. Всюду ощущается перст Божий, всюду увидим знамения всемогущества Его, всюду узрим чудеса» (Августин 1814а, 4–5), — говорил епископ Августин (А. В. Виноградский). Для столь грандиозных событий, отмеченных резким переходом от войны к миру, в качестве прецедента вполне подходил переход от Ветхого Завета к Новому. Так, Августин неслучайно коснулся этой темы в своей рождественской проповеди 1814 года: «Бог попустил пасть человеку для того, чтоб открыть ему путь к большему блаженству, нежели какое имел он до падения; чтоб озарить его большею славою, нежели какою сиял он, изшедши из рук творческих. Так мы более приобрели во Христе, нежели потеряли во Адаме. И даже умножися грех, преизбыточествова благодать(Рим. V, 20)» (Августин 1814, 6).
Реализация Божественного сценария поставила Александра в центр происходящих событий, соединив в нем идеи войны и мира. Величие царя усматривали не в том, что он одержал победу над Наполеоном, а в том, что Бог избрал его, подобно ветхозаветным героям — помазанникам Божьим, для ниспровержения Наполеона и восстановления изначального порядка. «Бог небесный рукою Христа своего восстановил разрушенные, порабощенныя гордынею царства». Слово «Христос» в данном случае используется в значении «помазанник», что видно из предшествующего фрагмента, в котором Александр упоминается как Помазанник Божий, хотя и «избраннейший из Помазанников», но все же один из множества. А еще чуть выше сказано: «Российский Давид низложил гордого Голиафа» (Августин 1814, 11). В таком контексте Александр, хотя и именуется Христом, но уподобляется явно Давиду, о котором сказано: «И аз первенца положу его высока паче царей земных» (Псал. LXXXVIII, 28).
Параллель «Александр I — Давид» была одной из наиболее продуктивных моделей для описания как самой победы над превосходящим по силе противником, так и для объяснения причин этой победы: «Тебе, Господи, величество и сила, и слава, и одоление, и исповедание, и крепость» (1 Парал. XXIX, 11). (Иннокентий, 25). Вместе с тем она не только возносила царя, подчеркивая его смиренность, но и позволяла играть смыслами, постоянно подменяя слова «помазанник» и «Христос». Сам Александр, несомненно, был чувствителен к этой церковной риторике. Его демонстративное стремление приписать победу над Наполеоном Божественному Провидению цитатой из 113-го псалма: «Не нам, Господи, не нам, но имени твоему» — должно было не только свидетельствовать о «скромности» царя, но и вызывать соответствующие ассоциации. Поэтому не случайно в проповедях смирение царя-победителя превозносится выше всех его прочих заслуг: «необыкновенная победа над самой победою!» (Филарет 1827, 23). Оно как абсолютная покорность Провидению является главным признаком богоизбранности Александра: «Смирение было и есть единственным долгом, славою и честию созданного по Богу <…>. Не смиренные ли рабы Господни избирались и избираются благим орудием всеблагого Промысла, к устроению блаженства человеческого? Обратите взор ваш в прошедшие веки: — там узрите, яко светила сияющия на тверди небесной, мужей, освещенных в вере и кротости от всякоия плоти (Сир. XLV, 4–6), дабы быть вождями и владыками людей Божьих. — Там Богонаученный Моисей избавляет Израильтян от работы Фараона; мужественный, но послушный небу, Навин вводит их в землю обетованную; там кроткий Давид убивает исполина, отъемлет поношение и возносит рог людей своих (Сир. XLVII, 4–5)». Александр I продолжает этот ряд: «Да ведет Он нас, яко вождь нового Израиля, к небесным благам и к торжеству веры над нами самими» (Антоний, 3–4, 9). При этом, как можно заметить, предназначение Александра несколько отличается от его ветхозаветных предшественников. Последние обеспечивали своему народу в основном земные блага, миссия же русского царя имеет прежде всего духовный характер. На него возлагаются надежды, связанные с организацией нового общеевропейского мира. В ходе заграничных походов он, «подобно Ноевой голубице, несет к народам масличную ветвь в знамение общего мира — в знак того, что кровавый потоп должен прекратиться на лице земли, что исчезнут тучи браней, и всюду воссияет тишина и спокойствие» (Августин 1814б, 10–11).
Духовность миссии Александра ставит его выше ветхозаветных героев и фактически уподобляет Христу. Подобно Ему, Александр обладает двойной природой: он — «кроткий и мужественный, смиренный и превознесенный, смертный, яко человек, и безсмертный, яко Ангел Божий, яко Спаситель страны Твоея, на земле и в небесах» (Амвросий 1814а, 7). Подобно Богу, он является во Францию: «Кто сей пришедый от Эдома, черлены ризы Его от Восора? Красен во утвари, зело с крепостию! — Но почто червлены ризы его, и одежды его яко от истоптания точила? — Аз исполнен истоптания(Ис. LXIII, 1–3), вещает Он, яко попрах противящияся воле Господа сил, и сотрах я, яко перст и сведох кровь их в землю, и вся ризы моя омочих; день бо воздаяния прииде, и приспе лето избавления(Ис. LXIII, 4) всей земли. — Обитатели Парижа! Почто внимали вы кровавым велениям господствовавшего над вами, и предавшего вас? Почто сопротивлялись небесной благости, которая дарует вам свободу и блаженство? Меч Александров изощрен на нечестие только и тиранию. Воззрите, — се лице Его, яко же лице Ангела Божия (Деян. VI, 15)» (Августин 1814б, 7).
Однако далее в своей проповеди Августин (А. В. Виноградский) параллель между Александром и ветхозаветным Богом превращает в антитезу. Отождествляя Париж и Вавилон и намекая тем самым слушателям, что столица Франции достойна той же судьбы, которую пророк Исаия предсказал Вавилону: «краса царств, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра» (Ис. XIII, 19), Августин успокаивает вчерашних врагов: «Не бойтеся, се грядет Обладатель России, пространнейшия в свете державы, сколько оскорбленной вами, столько великодушной. Се грядет Александр великий могуществом, но больший милосердием; се грядет Царь кроток и смирен сердцем! — Не бойтеся; Он грядет не оковами рабства обременить вас, не восхитить достоянием сынов ваших на жертву славолюбию своему, не умножить болезни и скорби ваши: Он грядет расторгнуть узы порабощения вашего, оградить безопасностию достояние и личность вашу, возвратить родителям чад, супругам супругов, друзьям друзей, водворить среди вас тишину и блаженство. Он грядет поставить над вами Царя от руки Царя царствующих, Царя по сердцу Божию. — Благословен грядый во имя Господне» (Августин 1814а, 5–6).
Таким образом, ветхозаветная мораль сменяется новой моралью, и карающий Бог в лице Александра превращается в Бога милосердия. По отношению к Франции Александр выступает как восстановитель Божественного порядка, нарушенного Французской революцией: «Он возводит вам на престол не пришельца, но Царя от корене порфирородных — достойного потомка тех Великих Царей, под благотворным коих правлением вы наслаждались тишиною, безопасностью, изобилием и щастием; прославлялись в науках и художествах, и на поле брани стяжали имя не грабителей и убийц, но мужественных и великодушных оружеборцев, — отец Отечества являет Себя Отцом и самым врагам!» (Августин 1814б, 7). Восстановление Бурбонов мыслилось не как восстановление старого режима, а как возвращение к вечному Божественному порядку. Реставрация с этой точки зрения воспринималась не только как внутреннее дело Франции, но и как объединение европейских государств в то духовное единство, о котором, как отмечалось выше, писал Филарет.
Взгляд на военные события 1812–1814 годов сквозь призму библейских сюжетов был характерен не только для церкви. Библейский текст породил культурный язык, на котором о войне 1812 года заговорили поэты и публицисты. Государственный секретарь А. С. Шишков в 1813 году составил из ветхозаветных текстов связное повествование о войне. Сам он об этом вспоминал следующим образом: «В промежутках сих коротких переездов, имея довольно свободного времени, занимался я чтением Священных книг, и находя в них разные описания и выражения, весьма сходные с нынешнею нашею войною, стал я, не переменяя и не прибавляя к ним ни слова, только выписывать и сближать их одно с другим. Из сего вышло полное, и как бы точно о наших военных действиях сделанное повествование. <…> Бывши после с докладами у Государя, попросил я позволения прочитать Ему сии сделанные мною выписки. Он согласился, и я прочитал их с жаром и со слезами. Он также прослезился, и мы оба с Ним в умилении сердца довольно поплакали» (Шишков 80–81; 90–91) [148] .
148
Почти сразу же по выходе в свет этих записок поэт Афанасий Шпигоцкий переложил выписки Шишкова из Библии в стихи, «стараясь как можно ближе держаться подлинника». «Его высоко превосходительство, — писал в предисловии Шпигоцкий, — осчастливил меня дозволением украсить мое слабое преложение — посвящением Его Высокой Особе. Сия оказанная мне снисходительность вечно для сердца моего будет одним из прекраснейших воспоминаний» (Шпигоцкий).
В центре шишковского центона находится судьба Иерусалима, с которым прочно ассоциировались либо Москва, либо вся Россия. Рассказывается о его грехах, разрушении и окончательном восстановлении. Образ врага строится из подбора цитат, относящихся к различным библейским персонажам как собирательного, так и индивидуального плана. Прообразами Наполеона выступают: Египет, с которым Наполеон имеет не только метафорическую, но и метонимическую связь: «кто есть той, иже река восходит, и яко реки воздвижутся волны его» (Иер. XLVI, 7), Бегемот из Книги Иова, Навуходоносор: «Аз есмь Царь Царей» и т. д. Заканчивая свой Библейский текст пророчеством Исайи о восстановлении Израиля: «Не зайдет бо солнце в тебе, и луна не оскудеет тебе: будет бо Господь тебе свет вечный» (Ис. LX, 18–20), Шишков тем самым давал понять, что в изгнании Наполеона из России он видел не просто победу над врагом, но и завершение большого исторического цикла. По мнению государственного секретаря, именно здесь следовало поставить точку. Не случайно в его библейском рассказе отсутствуют новозаветные образы, открывавшие в 1813 году новые идеологические перспективы, связанные с заграничными походами русской армии. Шишковское православие с его националистической подкладкой больше соответствовало ветхозаветному представлению о богоизбранном народе, чем мыслям о единой общеевропейской христианской семье, которые скоро полностью овладеют царем.
Между тем новозаветные образы отнюдь не исчезают из культурного обихода 1812 года. В качестве примера можно привести державинский «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества», написанный в конце 1812 года и опубликованный в начале
1813 года. Правда, Державин сохраняет почти всю ветхозаветную символику, интерпретирующую военные события. В этом смысле его «Гимн» мало чем отличается от церковных проповедей того времени: Наполеон уподобляется у него Фараону и Навуходоносору, русский народ представлен как «Иаковль род». Но в то же время основное содержание «Гимна» проецируется на Апокалипсис, вследствие чего война 1812 года получает глобальную трактовку:
Что се? Стихиев ли борьба? Брань с светом тмы? Добра со злобой?Как и большинство своих стихов, Державин сопроводил «Гимн» автокомментарием, который не просто пояснял читателю библейские цитаты в тексте стихотворения, но и значительно усиливал апокалиптическую трактовку событий 1812 года. Это достигалось путем двойного, перекрестного кодирования библейского текста и реальных событий. Так, например, читая следующие цитаты из Апокалипсиса:
Открылась тайн священных дверь! Исшел из бездн огромный зверь Дракон иль демон змиевидный, —