История Лизи
Шрифт:
Когда Скотт дома, он гораздо чаще, чем она привыкла, маячит перед ней, потому что не забивается в темную маленькую комнатку, которую определил своим кабинетом, чтобы писать рассказы. Поначалу пытался их писать, но к декабрю его попытки стали все более редкими, а к февралю просто прекратились. Человек, который мог писать в «Мотеле 6», стоящем на обочине восьмиполосного шоссе, когда наверху шумела вечеринка, здесь полностью утратил свой дар рассказчика. Но он из-за этого не грустит, насколько она может видеть. Вместо того чтобы писать, он проводит долгие, веселые, выматывающие донельзя уик-энды с женой. Часто она пьет вместе с ним и напивается вместе с ним: за исключением того, чтобы оттрахать его, это все, что она может делать. Потом, правда, приходит похмельный понедельник, и Лизи буквально рада, провожая его в университет, хотя, когда на часах уже десять вечера, а Скотта все нет, она всегда сидит у окна, которое выходит на Ринг-роуд, озабоченно ожидая появления взятой напрокат «ауди», гадая, где он и с кем пьет. Иногда по субботам он убеждает ее поиграть с ним в прятки в большом, продуваемом насквозь доме, говорит, что их это по крайней мере согреет, и в этом он прав. Или они будут бегать друг за другом вверх-вниз по лестницам и вдоль коридоров в нелепых lederhosen [75] , смеясь, как парочка обкурившихся (и сексуально озабоченных) подростков, выкрикивая колючие немецкие слова: «Achtung!», и «Jawohl!», и «Ich habe kopfschmerzen!» [76] , и, наиболее часто, «Mein gott!». И более чем часто эти дурацкие игры заканчивались сексом. Выпив или нет (чаще выпив), той зимой и весной Скотт хочет заниматься сексом, и она уверена, что, прежде чем покинуть этот продуваемый ветрами дом на Бергенштрассе, они потрахались во всех комнатах, большинстве ванных (даже в той, с жутко хохочущим туалетом) и в нескольких чуланах. Этот бесконечный секс – одна из причин, по которым она никогда (ну, почти никогда) не беспокоится о том, что он завел другую женщину, несмотря на его долгие отлучки, несмотря на его пьянство, несмотря на то, что он не занимается тем, ради чего создан, – не пишет истории.
75
кожаные шорты (нем.).
76
Achtung – внимание; Jawohl – так точно; Ich habe kopfschmerzen – у меня болит голова (нем.).
Но, разумеется, и она не делает того, ради чего создана, и иногда очень ясно это осознает. Она не может сказать, что он лгал ей или уклонялся от правды, этого она сказать не может. Он сказал ей только раз, но прямо и откровенно: детей у них быть не должно. Если она чувствует, что должна иметь детей (и он знал, что она из большой семьи), тогда они не должны жениться. Это разобьет ему сердце, но, если она хочет детей, пусть так и будет. Он сказал ей это под конфетным деревом, где они сидели, отгородившись от всего мира, в том странном октябрьском снегу. Она позволяет себе вспомнить этот разговор только в Бремене, в одинокие будничные вечера, когда небо кажется белым, время останавливается, грузовики ревут и кровать трясется под ней. Кровать, которую он купил, и потом, по его настоянию, ее перевезут в Америку. Часто она лежит на ней, прикрыв глаза рукой, и думает, что это была действительно ужасная идея, несмотря на их веселые уик-энды и страстные (иногда неистовые) занятия любовью. Они выделывали такое, чего она и представить себе не могла какими-то шестью месяцами раньше, и Лизи знает, что все эти выкрутасы не имеют никакого отношения к любви; все это от скуки, тоски по дому, выпивки и грусти. Он пьет, всегда много, и это начинает ее тревожить. Она видит – если он не остановится, все закончится очень плохо. И пустота чрева вгоняет ее в депрессию. Они заключили сделку, да, конечно, но под конфетным деревом она еще полностью не осознавала, что годы проходят, а у времени есть вес. Скотт, возможно, снова начнет писать, когда они вернутся в Америку, но что будет делать она? «Он никогда мне не лгал», – думает Лизи, лежа на бременской кровати, прикрыв глаза рукой, но видит время (и не такое уж далекое), когда такое состояние дел больше не будет ее устраивать, и перспектива эта ее пугает. Иной раз ей хочется, чтобы она никогда не сидела под той долбаной ивой со Скоттом Лэндоном.
Иной раз ей хочется, чтобы она никогда с ним не встретилась.
– Это неправда, – прошептала она амбарным теням, но почувствовала, как мертвый груз рабочих апартаментов над головой опровергает ее слова: все эти книги, все эти истории, вся эта прошедшая жизнь. Она не раскаивалась в том, что вышла за него замуж, но да, иногда ей хотелось, чтобы она никогда не встретила этого переполненного своими проблемами и создающего их другим мужчину. А встретила кого-нибудь еще. Скажем, милого спокойного программиста, который зарабатывал бы семьдесят тысяч долларов в год и дал ей троих детей. Двух мальчиков и девочку, один бы уже вырос и женился, а двое еще ходили бы в школу. Но это была бы не та жизнь, которую она нашла. Или не та, которая нашла ее.
Вместо того чтобы сразу идти к бременской кровати (она еще не готова, слишком рано), Лизи зашла в свое жалкое подобие кабинета, оглядела комнатушку. И что она собиралась здесь делать, пока Скотт наверху писал истории? Она не могла вспомнить, но знала, что притянуло ее сюда: телефонный автоответчик. Лизи смотрела на красную единицу, которая горела в окошечке с надписью «НЕПРОСЛУШАННЫЕ СООБЩЕНИЯ» под ним, и думала, стоит ли ей сразу позвонить помощнику шерифа Олстону, чтобы тот прослушал запись. Решила не звонить. Если сообщение оставил Дули, Олстон мог прослушать его и позже.
Разумеется, Дули. Кто же еще?
Она собрала волю в кулак, готовясь к новым угрозам, которые озвучит этот спокойный, кажущийся здравомыслящим голос, и нажала клавишу «ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ». Мгновением позже молодая женщина, представившаяся Эммой, принялась объяснять, как много денег сможет сэкономить Лизи, воспользовавшись услугами Эм-си-ай [77] … Лизи выключила сообщение на полуслове, нажала клавишу «СТЕРЕТЬ», подумала: «Вот она, женская интуиция».
77
Эм-си-ай – Microwave Communications, Inc., крупнейшая телефонная и телеграфная компания, оперирующая в 65 странах мира.
И вышла из кабинета, смеясь.
Лизи смотрела на спеленутые контуры бременской кровати, не ощущая ни печали, ни ностальгии, хотя, по ее прикидкам, они со Скоттом занимались на ней любовью (во всяком случае, трахались, она не могла вспомнить, как много фактической любви было в период «СКОТТ И ЛИЗИ В ГЕРМАНИИ») сотни раз. Сотни? Могло ли такое быть за какие-то девять месяцев, особенно если бывали дни, а иногда и целые рабочие недели, когда она видела его сначала в семь утра, еще сонного, бредущего к двери с портфелем, бьющим по колену, а потом в десять вечера (или в четверть одиннадцатого), возвращающегося, волоча ноги, обычно на бровях? Да, она полагала, что возможно, если иной раз они проводили в кровати целые уик-энды, превращая ее, как говорил Скотт, в «траходром». Так почему же она не питала теплых чувств к этому укрытому монстру, сколь бы раз они на нем ни кувыркались? У нее была веская причина ненавидеть кровать, потому что она понимала, не интуитивно, а на уровне подсознательной логики («Лизи умна как дьявол, если только не задумывается об этом», – однажды она подслушала эту фразу, произнесенную Скоттом в разговоре с кем-то на вечеринке, и не знала, гордиться ли ей или стыдиться), что на этой кровати их семья едва не разрушилась. Не надо о том, каким отвратительно-прекрасным был секс или как он затрахивал ее до множественных оргазмов, забрасывал и забрасывал на вершину блаженства, пока она не начинала думать, что сойдет с ума от этого рвущего нервы наслаждения; не надо о том месте, которое она нашла, которого могла коснуться перед тем, как он кончал, и тогда по его телу просто пробегала дрожь, а иногда он кричал в голос, отчего она покрывалась «гусиной кожей», даже когда он был внутри ее, горячий, как… ну, горячий, как долбаная духовка. Лизи думала, как хорошо, что эта чертова махина покрыта саваном, словно огромный труп, ибо (во всяком случае, в ее памяти) все, что происходило между ними на этой кровати, было неправильным и насильственным, они на пару снова и снова сжимали горло их семейной жизни. Любовь? Заниматься любовью? Возможно. Может, несколько раз. Но прежде всего она помнила мерзотраханье, раз за разом. Придушить… и отпустить. Придушить… и отпустить. И всякий раз тому существу, что звалось Скотт-и-Лизи, требовалось больше времени, чтобы снова начать дышать. Наконец они уехали из Германии. В Саутхэмптоне поднялись на борт «Куин Элизабет II» и отплыли в Нью-Йорк. На второй день она вернулась с прогулки по палубе – и замерла у двери их каюты с ключом в руке, прислушиваясь. Из-за двери доносился медленный, но устойчивый стрекот пишущей машинки, и Лизи улыбнулась.
Она еще не позволяла себе поверить, что теперь все будет хорошо, но стоя под дверью, слушая, как он возвращается к тому, что должен делать, она знала: такое возможно. И не ошиблась. Когда он сказал, что договорился о перевозке в Америку, как он ее называл «Mein Gott Bed» [78] , Лизи никак не прокомментировала его слова, зная, что на ней они больше не будут ни спать, ни заниматься любовью. Если бы Скотт предложил ей такое («Только разок, маленькая Лизи, в память о давно минувших днях»), она бы отказалась. Более того, послала бы куда подальше. Если и существовала мебель, в которую вселился призрак, так это была вот та самая кровать.
78
Моя божественная кровать (нем. – англ.).
Лизи подошла к кровати, опустилась на колени, подняла край чехла и заглянула под нее. И там, в пыльном зазоре между кроватью и полом, куда вернулся запах куриного помета («Как пес возвращается к своей блевотине», – подумала Лизи), стояло то, что она искала.
Там, в густой тени, Лизи различила силуэт кедровой шкатулки доброго мамика Дебушер.
Глава 8
Лизи и скотт
(Под конфетным деревом)
Едва она успела зайти в залитую солнцем кухню, сжимая в руках кедровую шкатулку, как затрезвонил телефон. Она поставила шкатулку на стол и ответила рассеянным «алло», больше не боясь голоса Джима Дули. Если бы позвонил он, она бы сказала, что обратилась в полицию, а потом положила бы трубку. В настоящий момент она была слишком занята, чтобы бояться.
В трубке раздался голос Дарлы – не Дули, звонила она из комнаты для посетителей «Гринлауна», и Лизи не особенно удивилась, выяснив, что Дарлу мучает совесть из-за звонка Канти в Бостон. А если бы все было наоборот, Канти находилась бы в Мэне, а Дарла в Бостоне? Лизи подумала, что от перемены мест слагаемых ничего бы не изменилось. Она не знала, по-прежнему ли Дарла и Канти любят друг друга, но связь между ними осталась, как между пьяницей и выпивкой. Когда они были детьми, добрый мамик говорила: если Кантата подхватывает грипп, то у Дарланны тут же поднимается температура.
Лизи пыталась давать правильные ответы, как и в более раннем телефонном разговоре с Канти, и по той же причине – чтобы поскорее закончить с этим берьмом и заняться своими делами. Она полагала, что сможет позаботиться о сестрах позже (надеялась на это), но здесь и сейчас угрызения совести Дарлы значили для нее так же мало, как и нынешнее состояние Аманды. Так же мало, как и теперешнее местопребывание Дули, при условии, что его нет в одной комнате с ней и он не размахивает ножом.
Нет, нет, заверила она Дарлу, ты поступила правильно, позвонив Канти. И да, Канти совершенно незачем срываться из Бостона и мчаться сюда. И да, конечно, она, Лизи, сегодня обязательно навестит Аманду, только попозже.