История Лизи
Шрифт:
медленно бежит вдоль стыка между двумя досками.
– Прыгай, – говорит ему отец. И не в первый раз. – Прыгай, маленький засранец, святомамкин трусохвост, прыгай немедленно!
– Папа, я боюсь! Очень высоко!
– Не высоко, и мне плевать, боишься ты или нет, ты сейчас прыгнешь, а не то я заставлю тебя пожалеть, а твоему дружку достанется еще сильнее, а теперь, десантники, – за борт!
Отец на мгновение замолкает, оглядывается, глаза яростно вращаются, как всегда бывает, когда в нем бурлит дурная кровь, просто мечутся из стороны в сторону, а потом он вновь смотрит на трехлетнего мальчугана, который, дрожа, стоит на скамье в коридоре первого этажа большого, старого, ветхого, продуваемого всеми ветрами фермерского дома. Стоит, прижавшись к розовой стене фермерского дома, расположенного в сельской глубинке, где люди занимаются своими делами.
– Ты можешь сказать «Джеронимо», если хочешь, Скут. Говорят, иногда это помогает. Если ты выкрикнешь его действительно громко, то сможешь выпрыгнуть даже из самолета.
Именно так Скотт и поступает, он готов принять любую помощь, выкрикивает: «ДЖЕРОМИНО!» – но толку от этого никакого, потому что он все равно не может прыгнуть на полированный деревянный пол далеко внизу.
– А-а-ах, ты, па-а-аршивый трусохвост!
Отец выталкивает вперед Пола. Полу шесть лет, скоро будет семь, он высокий, волосы у него светло-русые, длинные и сзади, и спереди, ему нужно подстричься, ему нужно поехать к мистеру Баумеру в парикмахерскую в Мартенсберге. У мистера Баумера на стене голова лося, а на окне выцветшая переводная картинка с американским флагом и надписью «Я СЛУЖИЛ», но пройдет немало времени, прежде чем они попадут в Мартенсберг, и Скотт это знает. Они не поедут в город, когда в отце бурлит дурная кровь, и отец какое-то время даже не пойдет на работу, потому что «Ю. С. Гиппам» отпустила его в отпуск.
У Пола синие глаза, и Скотт любит его больше всех, больше себя. В это утро руки Пола покрыты кровью, все в перекрестных порезах, и теперь отец снова идет за своим перочинным ножом, отвратительным перочинным ножом, который уже выпил так много их крови, и поднимает его, чтобы лезвие попало под лучи утреннего солнца. Отец спустился вниз, крича им: «Бул! Бул! Идите сюда, вы двое!» Если бул Пола, он режет Скотта, если бул Скотта – режет Пола. Даже с бурлящей дурной кровью отец понимает, что такое любовь.
– Ты должен прыгнуть, трусишка, а не то я снова начну его резать!
– Не надо, папа! – кричит Скотт. – Пожалуйста, не режь его больше, я прыгну!
– Тогда прыгай! – Верхняя губа отца задирается, обнажая зубы. Глаза вращаются, вращаются, вращаются и вращаются, словно он выискивает людей по углам – а может, и выискивает, наверняка выискивает, потому что иногда они слышат, как он говорит с людьми, которых здесь нет. Скотт и его брат зовут их или людьми дурной крови, или людьми кровь-була.
– Ты прыгнешь, Скутер! Ты прыгнешь, старина Скутер! Джеронимо, а потом за борт! В этой семье нет трусливых жидов! Прыгай!
– ДЖЕРОМИНО! – кричит он, и хотя его стопы дрожат, а голени дергаются, он не может заставить себя прыгнуть. Трусливые ноги, трусливые жидовские ноги. Отец не дает ему еще одного шанса. Отец глубоко вонзает нож в руку Пола, и кровь течет рекой. Часть попадает на шорты Пола, часть – на кроссовки. У Пола перекашивается лицо, но он не вскрикивает. Глаза молят Скотта остановить этот ужас, но рот остается закрытым. Рот ни о чем не просит.
В «Ю. С. Гипсам» (мальчики называют эту компанию «Ю. С. Гиппам», потому что так называет ее их отец) сотрудники зовут Эндрю Лэндона Спарки [82] или мистер Спаркс. И теперь его лицо нависает над плечом Пола, светлые волосы стоят дыбом, словно электричество, с которым он работает, вошло в него, его кривые зубы видны в хэллоуиновской улыбке, а глаза пустые, потому что отца нет, он ушел, в его теле ничего не осталось, кроме дурной крови, он больше не человек и не отец, а только кровь-бул с глазами.
82
От английского «spark» – искра.
– Не сдвинешься с места – и я отрежу ему ухо, – говорит тварь со стоящими дыбом волосами отца, тварь, в которую превратился отец. – Еще одна неудачная попытка – и я перережу его гребаную глотку. Мне наплевать. Решать тебе Скутер Скутер старина Скут. Ты говоришь что любишь его но ты любишь его недостаточно сильно для того чтобы я перестал его резать не так ли? Всего-то тебе нужно прыгнуть с этой святомамкиной трехфутовой скамьи! Что ты об этом думаешь Пол? Что ты сейчас можешь сказать своему маленькому трусливому братцу?
Но Пол ничего не говорит, только смотрит на брата, темно-синие глаза не отрываются от карих глаз, и этот ад будет продолжаться еще две с половиной тысячи дней, семь бесконечных лет. «Делай, что можешь, и будь, что будет», – вот что говорят глаза Пола Скотту, взгляд этот разбивает ему сердце, и когда он наконец-то прыгает со скамьи (какая-то его часть твердо убеждена, что это смерть), он делает это не из-за угроз отца, а потому, что глаза брата разрешили ему остаться там, где он стоял, если испуг слишком велик и он не может заставить себя прыгнуть.
Остаться на скамье, даже если из-за этого Пола Лэндона убьют.
Он приземляется и падает на колени, в кровь на досках, и начинает плакать, потрясенный тем, что все еще жив, а потом рука отца обнимает его, сильная рука отца поднимает его, уже с любовью, а не со злостью. Губы отца сначала прижимаются к щеке, потом к уголку рта.
– Видишь Скутер старина Скутер старина Скотт? Я знал ты можешь это сделать.
Потом отец говорит, что все закончено, кровь-бул закончен, и Скотт может позаботиться о своем брате. Отец говорит, что он – храбрый, маленький храбрый сучий сын, отец говорит, что любит его, и в этот момент победы Скотта уже не волнует кровь на полу, он тоже любит отца, он любит своего безумного кровь-бульного отца за то, что позволил закончить этот кошмар, хотя даже в три года знает, что придет черед следующему.