История Лизи
Шрифт:
«Что со мной происходит?»
Она бы дала цену своего дорогого «бумера» да еще накинула бы, чтобы узнать ответ на этот вопрос. А ведь казалось, что все у нее в порядке! Она похоронила его и пошла дальше; сняла траурные одежды и пошла дальше. Более двух лет строка из старой песни казалась правдой: «Я прекрасно обхожусь без тебя» [80] . Она даже начала наводить порядок в его рабочих апартаментах – и разбудила призрака не в каком-то эфемерном призрачном мире, а в себе. Она даже знала, где и когда это произошло: в конце первого дня, в кабинете, в углу, который Скотту нравилось называть «мой мемориальный уголок». Там на стене висели его литературные награды, дипломы, забранные стеклом: Национальная книжная премия, Пулитцеровская за беллетристику, «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов». И что случилось?
80
«Я прекрасно обхожусь без тебя» – песня Хоаги Кармайкла (1899–1981), известнейшего американского композитора, пианиста, певца, актера.
– Я сломалась, – признала Лизи дрогнувшим, испуганным голосом и запечатала фольгу, в которой лежал кусок ископаемого свадебного торта.
Точнее не скажешь. Она сломалась. Отчетливостью ее воспоминания не отличались, но началось все потому, что ей захотелось пить. За стаканом воды она прошла в эту бестолковую долбаную нишу-бар (бестолковую, потому что Скотт давно уже не пил, хотя его роман со спиртным затянулся намного дольше, чем роман с куревом), но вода не полилась, ничего не полилось, зато послышалось сводящее с ума урчание в трубах, перекрытых воздушной пробкой. Если бы она подождала, вода со временем, может, и потекла бы, но вместо этого Лизи закрыла кран и вернулась к дверному проему между нишей-баром и так называемым мемориальным уголком. Яркость света потолочной лампы регулировалась реостатом, и в тот момент светила она далеко не на полную мощность. При таком свете все выглядело нормальным… все выглядело по-прежнему, ха-ха. Казалось, в следующее мгновение откроется дверь с наружной лестницы, он войдет, включит музыку и начнет писать. Как будто он и не ушел навсегда. И что ей следовало ощутить? Грусть? Ностальгию? Неужели именно это? Что-то такое приятное, такое дражайшее, как ностальгию? Как бы не так, потому что в тот момент, вот умора-то, на нее нахлынула одновременно лихорадочно-горячая и замораживающе-холодная…
На нее – практичную Лизи, Лизи, которая всегда остается хладнокровной (за исключением, возможно, того дня, когда ей пришлось махать серебряной лопатой, да и за тот день она хвалит себя, потому что все сделала правильно), на маленькую Лизи, которая не теряет головы, когда эта участь постигает всех окружающих, – на нее нахлынула дикая, ослепляющая ярость, божественная ярость, которая, похоже, отталкивает в сторону ее разум и захватывает контроль над телом. И однако (она еще не знает, парадокс это или нет) эта ярость вроде бы вносит ясность в мысли, должна вносить, потому что она наконец-то понимает. Два года – долгий срок, но все наконец-то встает на свои места. Она понимает, что к чему. Она видит свет.
Он отдал концы, как говорится (тебе это нравится?).
Он откинулся (ты от этого в восторге?).
Теперь его пища – сандвич с землей (этот перл я выловила в пруду, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду и порыбачить).
И если подводить итог, что остается? А то, что он увлек ее и бросил. Смылся. Сделал ноги. Отправился в путь-дорогу, покинул город на «Полночном экспрессе». Подался в Долины [81] . Оставил женщину, которая любила его каждой клеткой своего тела и каждой частичкой серого вещества в своей не слишком умной голове, и теперь все, что у нее есть, вот эта дерьмовая… долбаная… скорлупа.
81
Подробнее о Долинах (параллельном мире) в романах С. Кинга «Талисман» и «Черный дом».
Она ломается. Лизи ломается. И когда бросается в его идиотский, долбаный мемориальной уголок, вроде бы слышит голос Скотта: СОВИСА, любимая… «энергично поработать, когда сочтешь уместным», а потом голос замолкает, и она начинает срывать со стены забранные в рамки дипломы и фотографии. Она хватает бюст Лавкрафта, врученный ему как лауреату премии «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», эту отвратительную книгу, и швыряет его через весь кабинет, крича: «Пошел на хер, Скотт! Пошел на хер!» Это один из тех редких случаев, когда это слово срывается с ее языка после той ночи, когда Скотт рукой разбил стекло теплицы, после ночи кровь-була. Она злилась на него и тогда, но никогда не была так зла, как сейчас; будь он здесь, она могла бы снова его убить. Она вне себя от ярости, срывает со стен все его регалии до последней: из того, что падает на пол, мало что разбивается, спасибо толстому ковру (в этом ей повезло, думает она, когда приступ безумия проходит). Она поворачивается и поворачивается вокруг оси, снова и снова выкрикивает его имя: «Скотт! Скотт! Скотт!» – плачет от горя, плачет от чувства потери, плачет от ярости; плачет, чтобы он объяснил ей, как мог вот так ее оставить, плачет, потому что хочет, чтобы он вернулся, ох, вернулся. Какое там все по-прежнему, без него все не так, ей его недостает, у нее внутри дыра, и ветер, еще более холодный, чем прилетает из Йеллоунайфа, теперь продувает ее насквозь, а мир – такой пустой, настолько лишен любви, когда нет никого, кто выкрикивает твое имя и зовет тебя домой. В конце концов она хватает монитор компьютера, который стоит в мемориальном уголке, и что-то в спине предупреждающе хрустит, но она не обращает внимания на свою долбаную спину, голые стены смеются над ней, и она в ярости. Лизи неуклюже разворачивается с монитором в руках и швыряет его в стену. Глухой удар, звон стекла… а потом тишина.
Нет, снаружи стрекочут цикады.
Лизи падает на усыпанный осколками ковер, всхлипывая, опустошенная донельзя. И она просит его хоть как-то вернуться? Она просит его вернуться в ее жизнь всеми силами охватившего ее горя? Он вернулся, как вода, которая наконец-то потекла по давно пустующей трубе. Она думает, что ответ на все это…
– Нет, – пробормотала Лизи. Потому что (безумная, конечно, мысль) Скотт, похоже, заготовил для нее все эти станции охоты на була задолго до того, как умер. Связался с доктором Олбернессом, например, который, так уж вышло, оказался поклонником его творчества. Как-то заполучил историю болезни Аманды и привез ее на ленч, это же надо! И вот результат: «Мистер Лэндон сказал, если мы когда-нибудь встретимся, я должен спросить вас о том, как он провел медсестру в тот раз в Нашвилле».
И… когда он поставил кедровую шкатулку доброго мамика под бременскую кровать в амбаре? Потому что это наверняка сделал Скотт, она сама точно шкатулку туда не ставила.
В 1996-м?
(заткнись)
Зимой 1996-го, когда у Скотта съехала крыша, и ей пришлось…
(А ТЕПЕРЬ ЗАТКНИСЬ, МАЛЕНЬКАЯ ЛИЗИ)
Хорошо… хорошо, она заткнется насчет зимы 1996 года (сейчас заткнется)… но, похоже, именно тогда. И…
Охота на була. Но почему? С какой целью? Чтобы позволить взглянуть на те эпизоды их жизни, вспомнить которые она раньше не решалась? Возможно. Вероятно. Скотт все это знал по себе, наверняка сочувствовал разуму, который хотел спрятать самые ужасные воспоминания за занавесами или засунуть их в шкатулки со сладким запахом.
Хороший бул.
Ох, Скотт, что в этом хорошего? Что хорошего во всей этой боли и печали?
Короткий бул.
Если так, кедровая шкатулка – или конечная станция, или одна из последних, но у нее уже появилась мысль: если она пойдет дальше, то пути назад, возможно, не будет.
Милая, вздохнул он… но лишь у нее в голове. Никаких призраков. Только воспоминания. Только голос ее мертвого мужа. Она в это верила; она это знала. Могла закрыть шкатулку. Могла задернуть занавес. Могла не ворошить прошлое.
Любимая.
Он всегда своего добивался. Даже мертвый, он знал, как добиться своего.
Лизи вздохнула (печальным и одиноким восприняли этот звук ее уши) и решила идти дальше. Все-таки сыграть роль Пандоры.
Еще одним сувениром, оставшимся от дня их урезанного, без венчания, бракосочетания (но они хранили верность своим обетам, хранили очень хорошо), который она засунула в шкатулку, стала фотография со свадьбы, которую они устроили в «Роке» – самом безвкусном, самом шумном, самом грязном ночном рок-н-ролльном клубе Кливс-Миллса.
Фотография запечатлела ее и Скотта, когда они вышли на первый танец. Она – в белом кружевном платье, Скотт – в простом черном костюме («Мой костюм гробовщика», – так он его называл), который он купил специально для этого случая (и той зимой надевал снова и снова во время рекламного тура «Голодных дьяволов»). На заднем плане она видела Джодоту и Аманду, невероятно молодых и миловидных, с забранными наверх волосами, их руки застыли, не дойдя друг до друга в очередном хлопке. Она смотрела на Скотта, а он улыбался, глядя на нее сверху вниз, его руки лежали на ее талии, и, Господи, какими длинными были у него волосы, почти касались плеч, она об этом забыла.